Прощальное эхо
Шрифт:
Честно говоря, после вчерашнего визита Андрея она очень рассчитывала, что преждевременные роды начнутся сами собой, и делать ничего не придется. Как только дверь за ним захлопнулась, у нее началась истерика, да еще какая! Пришлось пригласить дежурного врача. После трех таблеток какого-то успокоительного все кончилось, и осталось только особое ощущение пустоты. Том ни о чем ее не спросил, деликатно завел разговор о их будущей жизни в Лондоне, вот только ушел скорее, чем обычно. Оксана снова осталась одна. На этот раз растревоженная и несчастная. Она ненавидела всех, включая собственную мать, два часа тому назад рыдавшую возле ее кровати, как перед гробом. Она ненавидела Тома за то, что он такой «положительный» и «добренький», ни к чему ее не принуждающий, но всем своим видом намекающий, что так будет лучше. Она ненавидела Андрея за то, что он вслух предложил ей тот выход, о котором она старалась не думать. Оксана предпочитала успокаивать себя тем, что для Потемкина это просто блажь,
А утром пришла врачиха, сказала, что результаты анализов готовы, и все можно закончить уже сегодня. Спешно вызвали Тома, так же спешно сменили постельное белье, постелили огромную клеенку и прикатили устройство с капельницей на колесиках. Гинеколог предупредила, что будет больно, но терпимо, что ей, по возможности, будут давать анестезию. Потом приехал Клертон и снова сел в углу, как провинившийся школьник, а минуты через три после него появилась Зоя…
Время шло, лекарство медленно капало в вену, голова слегка кружилась, но скорее от волнения. Боли не было — только ее ожидание и желание, чтобы все уже поскорее началось. Том скучно и раздражающе покашливал в своем углу, видимо, порываясь что-то сказать, но осекался в последний момент. А ребенок затаился, словно предчувствуя неладное.
— Ну что ты молчишь? — Оксана наконец повернула к нему голову. — Поговори со мной о чем-нибудь. Или, если тебе неуютно, просто уйди. Я сейчас могу накричать на тебя, обидеть, так что, наверное, в самом деле, будет лучше, если ты подождешь дома…
— Нет-нет, — он торопливо встал, чуть не опрокинув стул, — кричи, если тебе хочется, ругайся. Я же все понимаю, я люблю тебя… Бог мой, Оксана, если бы ты только знала, как мне тебя жалко!
В пояснице резко стрельнуло, как в простуженном ухе: она поморщилась. Наверное, Том принял это на свой счет, потому что тут же заговорил быстро и суетливо:
— Да, мне тебя жалко, но сейчас не нужно расстраиваться. Не в наших силах было что-то изменить. Все у нас с тобой будет хорошо, и дети обязательно будут. Тебе нужно только поправиться, окрепнуть и как следует полечиться в хорошей клинике. Но всем этим мы займемся уже в Англии… Господи, совсем скоро мы уедем, и ты забудешь все это, как ночной кошмар!
Она согласно прикрыла глаза и чуть-чуть подвинула к краю постели свободную руку, чтобы пришедшему мужу было удобнее ее гладить. Пальцы у него оказались неожиданно горячими. Оксана подняла глаза к пластиковой бутылке и увидела, что жидкости в ней осталось уже меньше половины. Значит, прошло так много времени? Значит, уже пора? И, словно отвечая на ее вопрос, где-то в глубине тела возникла боль, горячая и безжалостная, как раскаленные клещи. Оксана только сдавленно охнула, с удивлением и растерянностью прислушиваясь к собственным ощущениям. Ей почему-то казалось, что первые схватки должны быть слабенькими и редкими, как подергивание в нарывающем пальце… Новый приступ боли заставил ее судорожно втянуть в себя воздух и зажмуриться. «Что это? — испуганно подумала она. — Может быть, это от лекарства? Надо немедленно позвать врача! Вдруг что-нибудь пойдет неправильно, и я умру? Зачем тогда было огород городить? Зачем?»
— Том! — произнесла она со стоном при очередной схватке.
— Что такое? — встрепенулся он. — Тебе так плохо, что пора приглашать доктора?
Эта его, в общем, невинная медлительность (пора приглашать доктора или, может быть, не пора?) взбесила ее неизмеримо сильнее, чем потные ладони. «Пингвин» со свойственной пингвинам тупостью берется рассуждать: «достаточно плохо» или «недостаточно плохо»! Да просто плохо — и все!
— Началось! — Оксана выкрикнула это слово с озлоблением дикой кошки. — Ты, наверное, рассчитывал, что все будет цивилизованно и красиво, и мы с тобой вот так, рука об руку, просидим до вечера, приятно беседуя? Ну да, это было бы здорово! Вечером бы ты ушел, а назавтра узнал, что все кончено, ребенка нет, а жена поправляется!
— Господи, милая! Я люблю тебя. Только потерпи! — забормотал он, протягивая руку к кнопке в изголовье. — Потерпи, пожалуйста…
Потом добавил что-то еще, и она с мгновенным и вместе с тем вялым удивлением поняла, что не воспринимает смысла его слов. Думать теперь
Врачиха прибежала через пару минут, осмотрела ее и сказала, что все хорошо, надо просто ждать. Теперь все пойдет быстро, правда, последний час будет очень тяжелым, но от этого никуда не денешься. Оксана слушала с закрытыми глазами и еле сдерживалась, чтобы не крикнуть ей: «Ага, конечно, никуда не денешься! Наверняка есть и специальное обезболивающее, и какая-нибудь электростимуляция. Просто мне их не хотят давать, потому что я «злая стерва», не пожелавшая из-за ребенка рисковать своей жизнью!». Сквозь мутную красноватую пелену боли чудовищная несправедливость происходящего представала перед ней во всей своей кошмарной полноте. Что она сделала не так? Кого обманула? Кого обидела? Она просто захотела жить нормально и достойно. Причем пошла не в какие-нибудь там любовницы, а совершенно законно вышла замуж. Она захотела быть честной перед собственным мужем? Почему же тогда все так?..
Том по-прежнему сидел рядом, гладил ее по руке. Стоило ей застонать, и пальцы его на долю секунды отдергивались, словно ужаленные электрическим током. «Жалеет меня? — подумала Оксана с каким-то уже болезненным равнодушием. — Нет, не меня! Себя жалеет. Жалко ему себя, несчастного, вынужденного все это слушать, на все это смотреть и еще изображать из себя сильного, спокойного мужчину!» Очень скоро схватки участились, и она перестала замечать его присутствие. Ей уже было все равно, кто держит ее запястье, кто слышит крики, кто видит судорожно и некрасиво выгибающееся тело: Том ли, Андрей? Андрей?.. Почему Андрей?.. Где Андрей?
А потом был родильный зал, кресло, затянутое оранжевой клеенкой и показавшееся ей куда более удобным, чем кровать в палате, какие-то металлические скобы для рук и сосредоточенные лица акушерок. Она тужилась, плакала и снова тужилась. И снова плакала, теперь уже от обиды. Никто не называл ее по имени, и никто не произносил ободряющих слов. А она ведь слышала, когда подходила к стеклянной перегородке, отделяющей родовой блок, как врачи кричат роженицам, ну, совсем как болельщики на стадионе: «Давай, давай, давай!» Никто не кричал ей: «Давай, Оксана!» Ей говорили: «Постарайтесь, женщина! Дышите, женщина! Тужьтесь, женщина!» И она дышала, старалась и тужилась, пока на самом пике боли, надрыва, напряжения из нее вдруг не выплеснулось что-то скользкое и теплое. Она приподняла голову, превозмогая внезапно накатившую смертельную слабость, и увидела красное скрюченное тельце, похожее на освежеванного кролика. Этот мокрый комок, напоминающий только что вырезанную опухоль, никак не мог быть плодом любви ее и Андрея. Он мог быть только сгустком боли, который только что рвал ее изнутри. Оксана, чувствуя, как по телу растекается невыразимое облегчение, равнодушно подставила руку для укола. Ребенок не закричал! Значит, родился мертвым. Значит, она тем более ни в чем не виновата. Значит, теперь можно уснуть. Ей хотелось спать, спать и только спать… Там, возле ее обессилевших, раздвинутых специальными подставками ног, еще орудовали какими-то инструментами, а она уже погружалась в глухую, вязкую дрему…
Оксана не могла видеть, как в соседнем зале от закрывшейся барокамеры отошла светловолосая женщина с глазами цвета засахарившегося меда, как она тяжело опустилась на стул, как прикрыла глаза ладонью. Она не могла слышать, как молодая медсестра спросила: «Ну, что, Алла Викторовна?» И, уж конечно, не могла видеть, как та в ответ пожала плечами и вздохнула странно и неопределенно…
Девочка была похожа на маленькую сморщенную обезьянку со светлым пушком на красных щеках. Она жила на этом свете уже больше недели и за это время значительно похорошела. Алла находила ее привлекательной. Впрочем, она просто привыкла к тому, что недоношенные дети должны выглядеть именно так. Андрей, по идее, тоже должен был воспринять это нормально. За время учебы в мединституте ему, как и всем студентам, приходилось видеть кое-что и похуже. Правда, сейчас под стеклянным колпаком, в паутине проводков лежала его собственная дочь, и это совершенно меняло дело. К девочке Алла уже привыкла. Сейчас ей было гораздо интереснее наблюдать за Андреем, за его удивленной, полурастерянной улыбкой, за уголками его рта, характерно опустившимися книзу, за его слегка подрагивающими ресницами. Если бы она умела рисовать что-нибудь, кроме солнышка с перекошенным ртом и кривыми лучиками, глазок и цветочков, то обязательно нарисовала бы его профиль с горбинкой на носу, с полуоткрытыми губами. Кстати, она и попробовала сделать нечто подобное еще на первом курсе. Тогда, перед лекцией по философии, к ней подошла однокурсница Петряева и с невинным видом положила на стол обрывок тетрадного листочка. На листочке простым карандашом был нарисован мужчина, очень напоминающий Андрея. У него была другая прическа, немного другой подбородок и уши, растущие из самой шеи, но в целом просматривалось сходство.