Прощание с телом
Шрифт:
Стакан почему-то выпал у меня из руки. Я поднял с земли рукопись, но и она выпала прямо в ванну. Выпала изо рта сигарета. Я ничего такого не чувствовал у себя внутри, только бесконечное удивление и еще легкую досаду, что не могу пожаловаться на случившееся своей маленькой птичке. Свет медленно таял, а сзади кто-то сказал противным детским голосом:
— Не шевелитесь, пожалуйста, у вас на голове бабочка, не пугайтесь, я ее сейчас аккуратно поймаю.
Я услышал странный запах этого существа, вернее, два запаха — запах человеческой крови и раскрытой пизды одновременно, а никак не ребенка. Ну, ты и дурачок, подумал я. Как тебя облапошили! — и тут же огромная острая боль разорвала шею и мое, уже остановившееся, сердце. Все остальное я видел почему-то со стороны.
Я пришел в себя от боли — мой стоящий член упирался во что-то твердое, совсем для этого не предназначенное, кроме того, шея — она горела с левой стороны, как от ожога, и голова пульсировала огненными вспышками. И мгновенно понял, что я кого-то поймал — у меня в руках было что-то живое, оно было крупным — по силе, — килограмм, наверно, на шестьдесят, оно извивалось и билось! Я лежал на краю ванны — одна нога здесь, другая там — и сжимал в воде какую-то часть — что-то вроде руки. Чтобы не дать ему уйти, я перевалился через борт на это что-то и всем весом придавил его ко дну. Оно забилось еще энергичнее, ударило меня чем-то по голове, потом еще, еще. Я стал уворачиваться и в конце концов нашел положение, в котором удары стали скользящими, правда при этом моя голова оказалась под водой. Я задержал дыхание — главное, дать ему почувствовать всю безвыходность его положения: даже щука, когда ты даешь ей понять, что она намертво села, психически ломается. Но то, что это не рыба, было понятно с самого начала — по всему выходило, что это — он, что я поймал ЕГО, поймал, как щенка, как чумазого цыганенка, как глупого прожорливого ершишку! «Лежать, гнида! Лежать, тварь!» — рычал я, когда мне удавалось высунуть рот и глотнуть воздуха. Нет, я не давал себе ликовать победу, хотя мое сердце уже рвалось туда, к моей маленькой возлюбленной птичке, потому что я сделал ЭТО, и только когда ублюдок уже перестал дергаться, когда я выволок его из ванны и бросил мордой на землю, когда завел ему за спину руки, вот тогда я заорал во все горло и заплясал:
— Коля! Коля, иди сюда! Анька! Катя! — Но они уже прибежали — Анька, Элизабет, старуха Кэт, Элла, или Роза — как там ее, черт побери? — и опасливо сбились в кучку. — Вот ваш Баффало Билл, Екатерина Самойловна! Вот тебе, Анна, киллер, который хотел зарезать твоего полоумного пьяницу! Это он убил Жирного!
— Сам ты — полоумный! Сейчас же оденься, — закричала Анна. — Что ты орешь? — Она сдернула с сучка и бросила мне в лицо кимоно.
— Я поймал! Дайте мне какую-нибудь веревку! Он хотел меня прикончить! Позвоните в полицию! Найдите, чем мне связать ему руки! — Они не пошевелились, тогда я схватил ногу этого типа, развязал шнурок, выдернул его и дрожащими руками крепко связал за спиной большие пальцы рук, потом приподнял за пояс, потряс и изо рта у подонка вылилось, наверно, ведро воды. — Что вы стоите, звоните в полицию — пусть забирают, пусть его повесят, к ебени матери!
— Оденься, — снова закричала Анна. — Что ты наделал? Это никакой не киллер! Вот ее сумочка! — И она указала на синенький рюкзачок, который валялся под ванной. — Это Дина, дурак! Это же Дина!
Я посмотрел на мокрое длинное тело, оно действительно напоминало длинную. На нем были обычные ее вельветовые штаны и глухой тонкий свитер под горло. Я ногой перевернул его на спину, нагнулся, расстегнул брюки, просунул в ширинку руку — там ничего не было, то есть обыкновенный блядский лобок — лысый, бритый наголо, а потому остро колючий через трусы. Но я нисколько не растерялся: я закричал:
— Хуйня! Ищите! Тут где-то ее электрошок! Вот! — Я показал им свою шею. — Вот — она меня ебнула сюда! Ищите! Еще должен быть нож! Должен быть! Где твой нож? — заорал я прямо в бессмысленную Динкину морду, которая с открытым ртом уставилась в небо. — Признавайся,
— Не смей! — услышал я Анькин вопль. — Оставь ее! Оденься! Ты слышишь меня? Оденься! — Она кинулась ко мне, подобрала кимоно, набросила на меня.
Я отшвырнул ее в сторону вместе с кимоно и пошел вокруг ванны. Все эти клуши разбегались от меня, как собаки. Я стал внимательно рассматривать землю. «Ангел мой! — молился я. — Ангел мой! Я все сделал, как ты велела, я поймал убийцу в момент покушения, а эти сволочи не верят! Как им доказать? Что делать? Я больше не могу здесь, мне опять очень херово. Я хочу домой! Я сейчас выбью из этой грязной твари всю правду и пойду к тебе!»
И тут меня взяла за руку старуха Кэт.
— Ты — молодец, — сказала она. — Ты все сделал правильно. Теперь не суетись, все найдется. Ты после ванны, ты дрожишь. Не торопись, надень халат. Все кончилось, Баффало Билл попался. — Она подвела меня к длинной, уже моргавшей и кашляющей, возле которой присели Анька и Элизабет, а Элла стояла одна и смотрела на свою подружку, валявшуюся, как сломанный велосипед, вытаращенными глазами. — Видишь, и никуда не денется, мы во всем разберемся, — сказала Кэт. — Иди, полежи.
— Мы без тебя разберемся! — крикнула Анна. — Катись отсюда!
Я хотел ей сказать, что у нее или нет глаз, или нет мозгов, что она — предатель, каких свет не видел, но меня сильно тошнило и колотило, потому я отвернулся и пошел по тропинке, натягивая на себя кимоно. «Дура ебаная, — только и смог проговорить я, и потом все повторял и повторял на ходу эти слова, чтобы хоть как-то сдержать слезы. — Ебаная дура!»
На крыльце сидел Колька в моих шортах. Последние лучи солнца золотились в его стакане и расплывались в моих глазах в разные стороны.
— Старик, — сказал он и развел руками. — Что делать? Мат хереет! Нас уже никто не понимает.
9
Теперь я мог идти куда хочется. С этой постройкой меня больше ничего не связывало, она превратилась в такую же кучу, как Борькина хибара, как все остальные на этой дачной улице — громоздкие руины, обглоданные остовы, населенные ведьмами. А мне хотелось успеть на закат, туда, где нет ни крыши, ни стен. До него оставалось совсем немного — сто, двести, триста секунд — рукой подать, и я уже догадывался, что скажет мне моя птичка, когда я сяду перед ней на песок. Ну, прежде всего, она нахмурится: «Фу, это же ноги!» Нет, скажу я, это — не ноги, это такие крылышки. А потом мы будем смотреть, как солнце садится в блестящую лужу, дожидаться, когда оживут верхушки сосен, зашевелятся серебристые кустики и отступит наконец, преследовавшая нас с рождения, неизъяснимая тоска ожидания ожидания. Ей просто нечего делать в нашем доме, потому что дом — это мы, мы и наши желания.
Солнце слепило меня редкими вспышками, оно висело за деревьями уже на уровне глаз. Я шел босиком по травке, как вдруг Анька-зараза крикнула сзади: «Вон он!» Потом она крикнула: «Осторожно!» — и меня окружили.
Я не понимаю, зачем этой гадине понадобилось меня останавливать в двух шагах от пансионата? Пусть бы дошел и своими глазами увидел гнездо разоренным, а птичку убитой, пусть бы коснулся в последний раз коченеющего тела, пусть бы умер рядом — ведь это мою возлюбленную зарезали у меня в номере. Почему Анька отказала мне в этом праве?
Сильва сказала: — «У меня два трупа за три дня. Должна же я что-то делать? И вообще, ты же не в тюрьме, а в реанимации». В какой-то день мне даже разрешили попрощаться с телом — совсем белым, без единой кровинки, даже скорей голубоватым. «Попрощаться с телом!» — они даже не понимают, что это значит.
Про меня в газетах писали так: «Маньяк-сексист зарезал участницу семинара „Лесбийский материализм“ Ирину Комарову», или «Вчера в нашей республике завершились гастроли российского наемного убийцы», причем во всех случаях моя фамилия была переврана до неузнаваемости.