Проснуться ото сна

Я открыл глаза.

Все еще находясь в этой тьме, я начал различать цвета: сперва очень блеклые оттенки, смешанные с самой тьмой, затем они становились все ярче, появлялись и возникали там, где их просто не могло быть. Когда это чудо завершилась, я смог увидеть множество цветов, хотя не настолько насыщенных, как днем.

Я совершенно не понимал, как я могу

дышать в этой черной воде. Приглядевшись, я осознал, что вокруг меня нет воды, это просто пустота, черное небо, черная земля, и начинающие проступать цветные образы деревьев, кустов, бабочек, травы, как полупрозрачный мираж, окрашенный в краски не соответствующие реальности. Все словно отражало невидимый глазу радужный цвет.

Из этой темноты отделилась совершенно черная фигура, поглощая в себя черноту вокруг. Фон становился темно серым, затем начал светлеть с самых дальних концов, которые только мог охватить взгляд. Постепенно все приобрело четкость, очертания и обычные цвета.

Тьма ушла.

Но и привычным для взгляда мир не стал. Пока что я не мог понять, что изменилось.

Я лежал на чем-то твердом, все тело одеревенело, не слушалось. Я едва моргал, лежа в каком-то ящике. Что это были за видения?

— Помогите! Выпустите меня! — Голос прозвучал слабо и жалобно.

Словно по волшебству крышка отодвинулась. С трудом сев, я понял, что никакого волшебства не было. Граф стоял чуть в стороне, внимательно наблюдая за мной.

Я было обрадовался, что все те пережитые ужасы, мне всего лишь приснились. Но кошмар, неожиданно, начал становиться явью, приобретая черты и образ графа Экшелена.

Страха не возникло, только недоумение. Это тоже казалось мне странным.

«Я в незнакомом месте, рядом вампир, и я лежу… да, где я лежу?».

Оглядел кругом темное подвальное помещение: каменные стены, выложенные из разного размера камня, гладкие и твердые, как гранит. Ровный потолок. На пустом полу лежат два ящика, в одном из них я. Приглядевшись повнимательнее, я завопил:

— Это гроб, Боже мой, гроб.

Не знаю, откуда взялись силы, но я тут же выскочил из него, чуть не врезавшись в ближнюю стену.

— Не упоминай его больше в этих стенах! — его громкий голос эхом отразился от камня. Он подошел ближе. — Какие видел сны? — Приторно-сладкий голос стал неприятным контрастом обстановке. Он не стал дожидаться ответа. — Впереди новая жизнь, прежняя была лишь сном, ночным кошмаром от которого ты очнулся.

Девятнадцатый век, чудесное время балов и светских раутов, изящных танцев и наигранного этикета, красивых нарядов и многозначительных взмахов веером. В то же время все это великолепие было недоступно беднякам, отделенных от высшего света непреодолимой пропастью.

В то время я был еще беззаботным ребенком. В те далекие времена взрослеть приходилось гораздо быстрее и не только телом, как привыкла молодежь сейчас, а в первую очередь разумом. Это не значит, что тогда мечтали быстрее возмужать, ведь в пятнадцать лет каждый молодой человек должен был вести себя, как джентльмен, галантный мужчина, будущий

хозяин своего дома. Такое выходило скорее не по воле самого взрослеющего ребенка, а так было принято обществом, ты должен был стать таким, как все, вести себя так, как требовал этикет, невзирая на то, что иногда это становилось настолько противным и невыносимым, что хотелось убежать проч.

Конечно, не все и не всегда соблюдали установленные обществом правила, но каждое нарушение могло повлечь слишком серьезные последствия, поэтому с виду старались выглядеть идеально, чтоб никто не догадался, какая под его игрой скрыта гниль.

Моя семья жила в собственном доме. Не обладая большим богатством и влиянием, все-таки старалась не отказывать себе ни в чем.

Двухэтажный дом достался по наследству моей матери. Ее родители были достаточно зажиточными, в отличие от семьи отца, которые заложили пприторноочти все имущество в уплату долгов за желание слишком красиво жить. По сути, их брак был только по расчету, о любви и речи не шло: богатство — с одной стороны, плюс фамилия и влияние — с другой. Хотя все связи, которые раньше были у семьи, уже потеряны, ведь ими обладало только старшее поколение, а не дети. Пока подрастал их сын Дениэл (мой отец), многие знакомые, влиятельные люди канули в лету.

Он рос избалованным мальчиком, единственным ребенком в семье. Мать тряслась над ним, исполняя все прихоти, не позволяя ругать их любимого отпрыска за любые шалости. С таким воспитанием каждый бы вырос собственником и самолюбом.

Но в мои юные годы мои мать и отец казались мне самыми лучшими и любящими. Я часто гулял с Луизой, моей мамой, и старался сделать все, чтобы отец меня похвалил и уделил внимание, которого очень не хватало. Дениэл уходил рано утром и приходил часто поздним вечером. Даже порой в свой выходной, когда он обещал мне, что проведет этот день только со мной, он уезжал, а я убегал к себе в комнату и плакал, раздосадованный и теряющийся в догадках и предположениях о причине его ухода.

В такие дни я был настолько несчастен, что даже отказывался есть. Конечно, первым подозрением ребенка, когда на него не обращают внимания, является то, что его не любят, но отец не любил не столько меня, сколько свою супругу, но об это я узнал позже, не будем забегать вперед, я расскажу все по порядку.

Когда я проснулся, меня уже ждали завтрак и свежая одежда. Я, как обычно, поздоровался с Луизой; на ней было светлое платье в мелкий разноцветный цветочек, такое нежное и свежее, что не обратить на него взгляд просто невозможно:

— Красивое платье, мам! — крикнул я, уже выбегая из дверей на солнечный двор, не реагируя на ее оклик побыть с ней.

Я поражался ее доброте, она всегда внимательно и учтиво относилась как к равным ей по положению, так и к прислуге. Луиза была воплощением самой доброты. Казалось, даже самый чахлый цветок в ее руках, одаренный заботой, оживет. Ее светло-серые глаза светились любовью, а темные волосы всегда умело уложены в простую прическу. Иногда сквозь ее оптимизм проскальзывала какая-то грусть, но только я ее замечал и старался рассмотреть, как мама преображалась вновь.