Проспект Коровицына
Шрифт:
Всем этим руководили 2 воспитательницы, Галина Кузьминична и Лидия Ивановна. Причем, как я уже сейчас понимаю, это были очень молодые и вполне сексуально привлекательные девушки. Старшей было максимум 25, но нам они казались злыми старухами. Я не помню, чтобы мы во что-то играли, или читали, или смотрели мультики – телевизора в детском саду не было как такового, а видеомагнитофоны тогда можно было встретить разве что в Телецентре. Единственный урок рисования, который почему-то отпечатался у меня на всю жизнь – это «Рисуем клубок ниток!». На листочке бумаги сначала ставим точку, затем начинаем вокруг нее водить карандашом – получается более жирная точка, потом водим вокруг этой точки пока не надоест. Поздравляю – клубок готов. Зато я очень хорошо помню, как нас строили, как нас наказывали, если нам становилось скучно и мы отвлекались на что-то более интересное по нашему мнению; помню, как мы давились невкусной резиновой кашей, которую обязательно заставляли съедать всю. Из педагогических приемов – только унижение и насилие. Пинки, окрики и подзатыльники практически за все. Нет, это не был какой-то маргинальный детский сад, наоборот. Это был детский сад предприятия, то есть далеко не самый худший из таковых. Не районный, где содержались дети дворников, а с претензией на элитарность. Самая частая эмоция, возникшая у меня тогда – тоска, обида. Самое частое обращение «тебе что, особое приглашение надо?!» «Ты что, особенный?!» «Все делают (едят, бегут, играют), а он не хочет!». Вот это «будь, как все!» было лейтмотивом
При этом кому-то везло меньше и он становился тем, кого спустя 15 лет, когда он будет отдавать очередной долг Родине, станут называть коротким ёмким словом ЧМО. Ну, а кого-то будут чмырить.
Был у нас такой мальчик – Коля Паршунин. Невзрачный, худой, стриженный под ёжик, выглядевший намного младше остальных, но это было еще полбеды. Был у этого Коли Паршунина один серьезный изъян – он писался в кровать. Воспитательницы, вместо того, чтобы проявлять тактичность, поступали ровно противоположно – всячески публично его третировали. Даже придумали ему погонялово – Писулин. Как несложно догадаться, это все способствовало лишь ухудшению психологического состояния ребенка. Как-то раз (а дело было летом, когда детей и воспитателей вывозили за город) во время тихого часа Коля в очередной раз обмочился. Его, как обычно, подняли с кровати с большим скандалом. У воспитательницы в руках были ножницы: она готовила какую-то стенгазету или что-то для творческих занятий. И ей не пришло в голову ничего лучше, как «пошутить», что сейчас она Писулину отрежет пиписку. У несчастного Коли случилась истерика. Он повалился на пол, обеими руками вцепился в свое достоинство и начал биться в конвульсиях. Воспитательницы очень смеялись. Там вообще было много различных репрессий с сексуальным подтекстом. Например, ну в совке все делалось коллективно, в том числе у девочек была такая тема, как коллективное подмывание с последующей (коллективной же) заменой трусов. И то ли трусы вовремя не подвезли из прачечной, то ли еще какая-то хрень случилась, короче подмыться подмылись, а трусов нет. И тихий час. Не было бы особой проблемы, поскольку спальни мальчиков и девочек – в разных крыльях здания. Но тут были зафиксированы какие-то нарушения, за которые положено наказывать. Скорее всего, девочки «не хотели спать» – очень серьезное нарушение режима содержания! Естественно, провинившихся потащили через полздания отчитывать в спальню мальчиков. Просто отругать. Но обязательно в спальне мальчиков!
И вот картинка, воспоминания детства очень яркие и запоминаются надолго: стоит девчонка, лет пять нам тогда было, очень красивая, кстати, девчонка, звали ее Лена, фамилию не помню, с огромными глазами, как у куклы, с крупными темными локонами. Стоит, глотает слезы, переминается с ноги на ногу и пытается как можно ниже натянуть майку – все что у нее осталось. Ей что-то выговаривают. Очень напоминает тюремные воспоминания Толоконниковой. И не надо мне после этого говорить, что это «несистемно».
Почему не жаловались? А как? Это сейчас я могу найти слова и аргументы, а когда тебе 3-5 лет? Да и если бы нашел – услышал бы от мамы дежурное: «Не выдумывай!». Это был универсальный ответ на все. – Суп пересоленный! – Не выдумывай! – Ботинки жмут – Не выдумывай! И т.д. В общем, мне уже тогда на конкретных примерах разъяснили, что жаловаться тюремной администрации, по крайней мере, бессмысленно. Естественно, в таких условиях говорить о каких-то правах, тем более праве собственности не приходилось. Оно попиралось демонстративно и ежесекундно. Своего ничего не было. А если и было, то в любой момент могло быть изъято (шмоны тумбочек – это так знакомое всем советским людям явление начиналось именно здесь). Но иногда удавалось даже в этих скотских условиях одерживать маленькие победы.
Я старался не брать любимых игрушек в сад, тем более в летний лагерь, но это решал не я. Был у меня утенок. Не как у Медведева, но все-таки. Утенок – подставка для зубных щеток. Стоил он, если не ошибаюсь 2 коп. (было выбито у него на пузе), но дело было не в деньгах – это был мой любимый утенок. Я не ставил в него зубные щетки, а играл с ним в ванне. И вот однажды, когда наступило ненавистное лето и пора была ехать с садом на дачу, мама стала упаковывать его в чемодан. Я, естественно употребил все возможные доводы против, расплакался (просто его там банально украдут,но, услышав очередное «Не выдумывай!», понял, что действовать нужно иначе. Разумеется, доступ к чемоданам был только под присмотром воспитателей, разумеется только тогда, когда ВСЕ, а не когда тебе надо, прошмонать чемоданы могли в любое время под предлогом – да под каким угодно предлогом! – не держать в чемоданах скоропортящиеся продукты, санитарная проверка, кто-то что-то украл (было и такое) и тогда, впрочем как и положено в тюрьме, поголовный шмон, да, кстати, личные игрушки не отбирались, но всячески приветствовалось, если они вдруг становились общественными – и совершенно логично однажды я увидел МОЕГО утенка в общей игровой комнате. Он был уже довольно хорошо пошарпан, что меня несколько удивило – как за пару недель могли так изгадить моего утенка? – и я понял, что его надо спасать. И спас. Несколько дней я хранил его закопанным в песочнице. Я знал где. Больше – никто не знал. Перед отъездом я умудрился тайно пронести его в чемоданную и спрятать среди грязных носков. Благополучно. Оказавшись дома, я немедленно бросился в ванную вернуть утенка на место и каково же было мое удивление увидеть там того самого «правильного» моего утенка, который, как оказалось, никогда не покидал пределов дома. Ну, 2 утенка – не один утенок, это же ясно. А я-то ломал голову как это у моего утенка за несколько дней так быстро успела облупиться краска! Вот вам издержки стандартизированной экономики.
Был в моей дошкольной жизни и, так сказать, политический опыт. Вернее, опыт, который сейчас можно оценить как политический. Это была уже подготовительная группа. В СССР было не так много игрушек, но если уж что-то было, то оно заполоняло собой все. Кукла-неваляшка из красной пластмассы, Буратино – из грязно-желтой в матерчатом колпаке, (за железными солдатиками в коробке еще надо было побегать!), как и конь педальный – конструкция серьезная и дорогая, был не у всех. Матерчатая кукла в клетчатой кепке – Олег Попов… Но была в СССР одна чрезвычайно странная игрушка, носящая явно идеологический характер – игрушка называлась «негритенок». Того, в чьем воспаленном мозгу родилась это гуммозное образование на почве неуемной «дружбы народов» следовало бы публично казнить. С рождения внушать малышам и малышкам, что их дети (а кукла это ни что иное, как модель будущего ребенка, это реализация сильного базового инстинкта продолжения рода) должны быть непохожи на них самих – безусловно, акт геноцида. Но это я сейчас могу все это связно изложить и подвести доказательную базу. Тогда, в 6 лет, я этого сделать не мог. Но мог сделать кое-что другое. Насмотревшись по телевизору, как прикольные ребята в красивых шляпах и темных очках, линчуют негров, я попытался организовать группу по интересам и сделать то же самое с этим пластмассовым негритенком. Естественно, по телевизору мне рассказали, что те ребята – очень плохие, а негры, которых они истязают – наоборот, прекрасные люди, любящие Ленина и СССР, но где-то в глубине сознания, я все равно тянулся к красивым дядькам с квадратными подбородками, в добавок еще постоянно жующими жвачку… А какие у них были автомобили! В общем, я решил, что негритенка следует повесить. Конечно же, акция имела чисто символическое значение. Ни один чернокожий в ходе нее не пострадал и даже пластмассовый не был поврежден, но дети, блин, социальные существа. Между прочим, игрушка была совсем не популярной у девочек, обычно валялась где-то в углу, но когда несколько мальчиков ей заинтересовались,
В советской педагогике, да не только педагогике, а во всём советском фиксировалась некая социальная середина и эта середина считалась нормой. Связываясь с государством, попадая в армию, в тюрьму, в школу, в летний лагерь человек получал гарантированную нижнюю середину, определенную, видимо, еще в годы гражданской войны. Кто рассчитывал на нечто большее страдал, кто не имел и того – был безусловно счастлив. Так и с детским садом. Дети из «трудных семей», которых регулярно били, о которых тушили окурки, воспринимали детсадовские унижения – без трусов на окно! – как забавное приключение – не более. Дети, которых воспитывали иначе, получали серьезную психологическую травму. Кого-то она сделала сильнее, но кого-то сломала, превратив в запуганное, забитое бессловесное существо. В любом случае, полученный опыт – опыт ограничения свободы был и остается востребованным в стране, и тут с педагогами сложно поспорить. Если кроме тюрьмы в будущем (неважно, по уголовным или по политическим мотивам – кто социальным рангом пониже – пойдет в Бутырку, кто повыше – в Лефортово) человека ничего не ждет, то к ней следует готовить с пеленок.
1984. Пропустим несколько лет, в которые ничего особо примечательного не происходило и перейдем к старшей школе. Опять же речь пойдет не о рядовой школе, а о школе, наверняка на тот момент входящей в топ-100 школ Москвы, если не всего СССР. Тут уже есть живые свидетели, которые разорвут меня в клочья, если в чем-то совру. Так вот, был в нашей школе №67, такой прикол – «эстонская дружина старшеклассников» ЭДШ (ОМ). Это когда детишки в летние каникулы едут в советскую Эстонию помогать братскому эстонскому народу работать в полях и засыпать различный урожай в закрома Родины. Идея сама по себе, что и говорить, благая. И страну посмотреть, и крестьянам помочь, и деньги платят, и опыт какой-никакой. Вот об опыте мы и поговорим. Надо сказать, что мы, сотоварищи, представляли собой очень специфический школьный класс – филологический. По меркам СССР это была гиперлиберальная школа, (а это было действительно так, и никакой это не стеб). Для того чтобы судить о степени крамолы в учебном заведении, достаточно сказать, что в свое время там преподавал литературу уже опальный Юлий Даниэль. Причем, по личному приглашению директора Рони Михайловны Бескиной. Видимо, с тех пор филологи считались даже в рамках школы не вполне «благонадежными». Год на дворе был 1984 – еще во всю рулит покойный Константин Устинович, реализуется полным ходом «Продовольственная программа». А ЭДШ помогает ее выполнять. Попасть в эту ЭДШ было непросто. Попадание туда было наградой за хорошее поведение. Но была дилемма. Примерных детишек было явно меньше, чем было необходимо для эффективного окучивания брюквы в Эстонской ССР. По сему сначала туда попадали правильные, а уже потом доукомплектовывалась она кем попало, в этих «кем попало» был и я. Мне, естественно объяснили, что это большой аванс и вообще-то не стоило меня брать в другую страну (да-да, именно такая формулировка в 1984 году!). Нас инструктировали, что в Эстонии «очень много фашистов» и эти фашисты спят и видят, как устроить какую-нибудь провокацию против русских детей, по сему, конечно, мы туда едем добровольно, но шаг влево-шаг вправо, если и не побег, то провокация фашистов, что много хуже, и расстрел за него обязательно будет, но уже по приезде домой. (Ну, чтобы, опять же, не провоцировать фашистов).
Полевые работы были довольно-таки серьезным делом. Нужно было окапывать кормовую репу, уничтожать сорняки, оставляя ростки, собственно ростки репы, вязать березовые веники для овец – они их едят, когда нет травы зимой, но за эту работу платили мало и она считалась непрестижной. Это был тяжелый крестьянский труд. Грядка 200 метров. – по моему стоила 1 рубль 64 копейки. Отрядов было 3 один – Torma – это был для элиты, комсомольских вожаков и прочих приближенных к Императору, там были самые высокие заработки; другой – Valtu – для середнячков – и третий – Lokuta – эдакий «штрафбат», куда попадали неудобные персоны. (Это был мой). Кроме меня там филологов было еще человек 5. То есть, все как в настоящем штрафбате, доверия к ним не было, и нужен был «заградотряд». Этот заградотряд был в виде старшего пионервожатого школы Миши Фидлера и некоего его друга (с очень мутным официальным статусом) Валеры – такой дебил с рыбьими глазами и очень громким голосом. На любую внешнюю информацию, которая предполагала какие-то его действия как педагога он басил: «Более, чем странно!». Собственно в этом и заключалась его реакция на информацию.
Вдруг оказалось, что полевые работы очень энергозатратное мероприятие, и наши молодые растущие организмы требовали этой самой энергии, которую обычно человеческий вид получает из пищи, а кормили нас по нормативам простых школьников, так что все время хотелось жрать. В столовой, даже в колхозной – как положено все по свистку, не успел – сам виноват, добавки брать нельзя! – что за бред? Почему? Даже в армии это не криминал! – А вот почему!!! – Мы, как говорилось выше, находимся в другой стране и у фашистов, которые, ну, вы помните, только и ждут как устроить провокацию. Так вот, если русские дети берут добавку, то у фашистов может сложиться впечатление, что русские дети не доедают!!! – по сему, чтобы не спровоцировать фашистов на провокации, надо вести себя правильно. То есть от добавки отказываться. Покушал бутербродик со стаканом молочка – и в поле, тяпкой махать! И тут особую ценность приобретал ХЛЕБ, он подавался на блюде без счета, вот за него-то и получали свои 30 копеек «неблагонадежные» – хлеб, обнаруженный при шмоне после столовой (а шмон после столовой был практически регулярным явлением) провинившийся должен был съесть весь без остатка. На сытый желудок – это то еще удовольствие. Я уже не говорю о том, что это делалось перед строем, сопровождалось различными унизительными комментариями и пр. Постепенно, не сразу, но где-то через неделю, голод стал таким серьезным фактором бытия, что кроме еды мы ни о чем думать не могли. Я именно тогда начал понимать тех героических советских людей, которые как самые прекрасные сказки пересказывали что они когда-то ели и как это было вкусно. Эти рассказы собирали у нас хорошую аудиторию… «а помнишь были такие сардельки из рубленного мяса, э…купаты! – да, точно, купаты!» (Напоминаю, 1984 год, война закончилась почти 40 лет назад, нам 15 лет, мы – учащиеся элитной, можно сказать школы в престижном трудовом лагере). Тут нужно особо подчеркнуть – еда не была скудной, советская Эстония имела в меню колхозной столовой такие экзотические для нас тогда блюда как шоколадный мусс, мюсли, сливочное желе, просто всего этого было категорическим мало.