Простите, утки!
Шрифт:
Немного покраснев от неожиданных признаний,
Не покидая сцены, еле сдерживая смех,
Промолвила девица без стеснений,
Что ей не люб упавший на колени человек.
И, что, скорей всего, она полюбит
Последнего подонка, хулигана и хамло,
Чем первого красавца из балетной школы,
Танцующего мальчика в трико!
Весь зал взорвался диким смехом,
А в сердце Васи взорвалась любовь
И, растекаясь по сосудам сердца, яд «Джульетты»,
Заполнил Васи, молодую кровь.
С тех пор, отравленное сердце
«Рекомендации» с прежнего места работы исключили даже перспективу трудоустройства в меховые и (от греха подальше) в зоологические магазины, а также в Зоопарк и Цирк. И подвернувшаяся вакансия ночного сторожа показалась Василию Фёдоровичу идеальным вариантом.
Устроившись ночным охранником в продуктовый магазин, в котором, во время дежурства, из женского рода ему составляла компанию только колбаса, сметана, ряженка, капуста и свекла, Василий Фёдорович вздохнул с облегчением. Теперь он смотрел в будущее с оптимизмом, надеясь на новый, качественный виток его жизни в продуктовом «раю». Неужели отныне он будет всегда спокойным, сытым и довольным?! Он убеждал себя, что жить без страсти намного легче и лучше! Что путь к сердцу мужчины, всё-таки, лежит через желудок, и что обиженное в детстве сердце может вновь ожить и радостно забиться с новой силой при виде копчёной грудинки, а не женской груди! Но, перечитав в течение рабочей недели все упаковки представленного в магазине ассортимента, перепробовав все, незнакомые до сей поры его желудку разнообразные деликатесные продукты, оптимизм Василия Фёдоровича поутих, и он затосковал.
После такого людного места как театр, где его постоянно окружал гул толпы, гробовая тишина ночного магазина с окружающими его мёртвыми представителями флоры и фауны, расфасованными по полиэтиленовым пакетам и закатанными в консервные банки, начала заметно угнетать Василия Фёдоровича. Ему постоянно хотелось нарушить эту зловещую тишину и с кем-нибудь поговорить, но из живых существ в магазине были лишь шныряющие по полкам с крупой бакалейные мыши да живая рыба, видевшая в нём не собеседника, а скорее огромного, жирного червяка. А начать разговаривать с самим собой он даже не пытался, понимая, что это первый шаг к смене обычной рубашки на психиатрически-усмирительную.
Вот и пришлось Василию Фёдоровичу, чтобы действительно не сойти с ума в этом зверином «морге» среди молчаливых грустных «физиономий» замороженных куриц, охлаждённых свиней и рыб, занимать свои мысли светлыми воспоминаниями о прошлом да запивать свою тоску по былым «пушистым» временам дешёвым тёмным пивом.
Иногда, увлечённо играя в «ночную рыбалку» (вылавливая из аквариума живую рыбу и выпуская её обратно), ему удавалось поднимать себе рабочее настроение и находить стимул в этой работе. И этим стимулом были ДЕНЬГИ. Не переставая скучать по театральному гардеробу, он время от времени подумывал о приобретении женской шубки, и даже несколько раз начинал копить деньги на её покупку, откладывая с зарплаты большую часть суммы, но хроническое смущение и страх перед продавцами не пускали его в меховой магазин. К тому же, он очень боялся, что со временем привыкнет к одной и той же шубе, и однажды, белая и пушистая ласковая норка превратится в стервозную, облезлую, серую, грубую крысу. А позволить себе прежнее сексуальное разнообразие, на зарплату сторожа, он, конечно же, не мог. Окончательно смирившись с судьбой, он стал влачить жалкое, и обречённое на одиночество, существование.
Прожив в таком состоянии
Лишившись не только приятно-пахнувших меховых «подруг», но и новых, противно-воняющих «друзей» и не в силах больше терпеть свою никчёмную жизнь, он встал на табурет и полез в петлю.
За одно мгновение перед глазами Василия Фёдоровича пролетела вся его жизнь и «тормознув» где-то в глубоком детстве, на секунду перенесла его в прошлое, где маленький Вася торжественно стоял на табуретке перед Дедом Морозом…
На автоматизме, прочитав с выражением первый, пришедший в его голову стишок, Василий Фёдорович сделал вежливый поклон головой и слез с табуретки.
Только оказавшись на полу, он вдруг опомнился и понял, что лишь минуту назад он чуть не совершил непоправимый грех и не лишил себя, самого ценного, что есть у человека — ЖИЗНИ! Что он не имел никакого права отнимать у себя то, что дано ему другими. Что в детстве, в котором он только что побывал, он, возможно, стоял на табуретке не перед Дедом Морозом, а перед самим Господом Богом?! И что именно он и вынул его из петли в последний момент!
Пригладив вставшие дыбом волосы, он попросил прощения у Господа и, перекрестившись, поклялся, что никогда больше не будет покушаться на свою жизнь и с завтрашнего дня начнёт вести новый, отшельнический, духовный образ жизни.
Прошло пять лет…
После той судьбоносной встречи с Господом (в чём не сомневался Василий Фёдорович) его жизнь действительно изменилась, и в привычном маршруте ДОМ-РАБОТА-ДОМ появилась ещё одна жизненно-важная дорога, которая существенным образом внесла в его привычное ежедневное расписание дополнительные коррективы.
Теперь, в каждое утро выходного дня, позавтракав, Василий Фёдорович не ложился, как раньше, обратно в постель отсыпаться и смотреть телевизор, а отправлялся в местный городской парк с небольшим прудом посредине, по которому плавали утки, словно фарфоровые фигурки по стеклу. Этот парк стал отдушиной, тем новым Храмом, где он нашёл себя и вновь обрёл умиротворение.
По пути в парк, он заглядывал в продуктовый магазинчик и покупал для своих пернатых подружек гостинцы — вкусные булочки с корицей. Парковые утки издалека узнавали своего кормильца и совершенно безбоязненно подплывали к нему и трапезничали прямо из его рук. Таким проверенным и более эффективным (по сравнению с онанизмом) способом он уже не первый год боролся с, продолжающим глодать его, одиночеством и, находясь в единении с природой, он чувствовал себя намного гармоничнее.
Ему нравилось заботиться о ком-то живом, чувствовать себя для кого-то нужным, да и в отличие от сварливых среднестатистических жён, «пиливших» своих мужей, его утки всегда были ему рады, преданно и покорно глядели в его глаза и никогда не перечили ему, если он выражал ту или иную мысль, разговаривая с ними.
Целыми днями он жаловался им на свою жизнь, а утки, как профессиональные психологи, внимательно слушали его, кивали головами и изредка сочувствующе подкрякивали. Лишь когда начинало смеркаться, Василий Фёдорович, обижаясь на прерывающий его исповеди вечер, с неохотой прощался с утками и, еле передвигая ноги, уходил домой. А утром, бодро, чуть ли не вприпрыжку, снова бежал к своим уткам.