Просто жизнь
Шрифт:
— Вот тебе и Якупов! Тихоня, а что отмочил! Едва нас с управляющим не укокошил!
У Лобова чуть с языка не сорвалось: «А тебя стоило бы!» Он прошел мимо Чиликина, будто не видя его, спросил у управляющего:
— Слушай, Степан Андреевич, где у тебя акт?
— У него, — кивнул на Чиликина.
— Дай-ка сюда, — повернулся Лобов к зоотехнику.
— Зачем?
— Надо, если прошу.
Чиликин вытащил из внутреннего кармана пиджака вчетверо сложенную бумажку и отдал агроному. Иван Георгиевич бережно ее развернул, внимательно прочел и осуждающе покачал головой. Потом решительно разорвал бумажку на мелкие клочки, осторожно ссыпал их в мусорную корзину. Чиликина будто стукнуло молнией —
— Акт неправильный, — пояснил Иван Георгиевич. — Я еще раз осмотрел место потравы и пришел к выводу, что у Якупова выхода иного не было. Он выбрал наименьшее зло.
Лобов повернулся и пошел к двери, Чиликин, наконец обрел дар речи и подскочил к управляющему:
— Вы были свидетелем, Степан Андреевич. Я этого дела так не оставлю!
— Знаешь что? — поморщился управляющий, гладя ушибленное плечо. — Уезжай-ка ты лучше к себе, ну тебя к шуту.
— Так вас же чуть не угробили…
— Из-за тебя. Ты даже спасибо не сказал. А бегать ты горазд — так рванул от Якупова, на газике не догнать!
— Хор-рошо, — со значением произнес Чиликин, — хор-рошо! Припомним!
И вышел вслед за Лобовым.
Иван Георгиевич торопился на ток. Неужели «Весну» уже успели отправить на хлебоприемный пункт? Не должны еще! Нет, уважаемый Макар Иванович, не быть по-твоему, а быть по-нашему. На будущий год сеять будем нашим сортом, можешь шуметь сколько тебе угодно и стращать меня обкомом и прочим высоким начальством. Нервы, конечно, беречь необходимо, нервные клетки, говорят, не восстанавливаются. Но нельзя юлить перед своей совестью. Заботиться о семье, безусловно, надо, но попускаться своими убеждениями из-за этого, что может быть противнее.
ТРУДНОЕ РЕШЕНИЕ
За окном звенела тишина. Черемуха тянула к окну свои темные ветви. Она цвела.
Никифору Никитичу не спится. Потянулся было к ночному столику, на котором лежали папиросы, но отдернул руку. Жена ругается, не велит курить ночью, да еще в спальне. Спит она. Полную руку откинула, чуть не касается головы его. Дышит ровно, спокойно. Чего ей расстраиваться? Дети большие. Генка в институте. Зимой каждое воскресенье домой ездил, теперь носа не кажет целый месяц. Весна. Влюбился, наверное, варнак. Дочери спят в соседней комнате. Заневестятся скоро: одна в десятом, а младшая в восьмом. Матери хорошие помощницы. А отцу кто помощник? Генка? Нет. Отрезанный ломоть. В политехнический подался, не захотел на агронома учиться, хотя советовал ему Никифор Никитич, втайне надеялся. Но нет, не хлеборобская у него душа.
Вчера Никифора Никитича обидели. И всякие тяжелые думы полезли в голову, спать вот не дают проклятые.
Вчера позвонил из Центральной усадьбы какой-то агроном из производственного управления, фамилию запамятовал. Звонит: мол, я такой-то, предо мной сводка лежит. С севом проса отстаете. Вот уж это чертово просо, почти не приходилось его сеять, а тут план. Но хорошо помнил Никифор Никитич, что просо рано не сеют, пора проса еще не подошла. Он возразил агроному. Тот, похоже, рассердился, а Никифор Никитич про себя подумал, что связываться с начальством ему нет никакого резона. Это последнее дело — с начальством спорить. Заверил, что завтра просо сеять будут.
— Сегодня, — настаивал непреклонно агроном.
— Ну, хорошо, дам команду, — капитулировал Осолодков.
— Вот и прекрасно, — удовлетворенно произнес собеседник и положил трубку. Никифор Никитич позвал своего агронома Игоря Артемьевича, передал ему весь разговор.
— Да это какой-то идиот! — воскликнул Игорь, парень молодой, еще необъезженный. — Нельзя сеять! — горячился он, наступая на управляющего и размахивая руками. — Это же преступление! Кто же звонил?
— Да вот, память, понимаешь. Ишков какой-то, что ли…
— Откуда звонил?
— Из дирекции.
Игорь из кабинета управляющего позвонил главному агроному совхоза. Да разве застанешь его в такую пору — на колесах он, по полям день-деньской мотается. Не ответил и директор.
Порешили так. Сегодня команды давать не будут, а Игорь до завтра все выяснит. Никифор Никитич улыбнулся знающе: попробуй, не посей. Шуму не оберешься…
Игорь ночью укатил на мотоцикле в Центральную усадьбу. Главного поднял с постели. У того, когда услышал в чем дело, от удивления глаза на лоб полезли. Кто же давал такую дурацкую команду? Позвонили на квартиру директору. Нет, никакого указания не было. Директор сказал:
— Вы что ж меня за ненормального считаете?
Игорь вернулся домой, а утром ему позвонил главный.
— Это ты, Игорь?
— Я, — отозвался тот, чувствуя, что главный улыбается.
— Ты передай своему — Петренко звонил.
— Какой Петренко?
— У нас один Петренко.
— Инженер? Так чего он суется не в свое дело?
— Ты погоди шуметь. Спорили они тут…
Словом, Петренко, молодой инженер, и еще несколько таких же, как и он, на днях собрались в МТМ и давай перебирать начальство: кто какой и на что годен. Вспомнили Осолодкова.
— Неплохой мужик. Выпить с ним можно. Да вот грех — высокого начальства боится. На цыпочках ходит.
— Брось, Петренко. Все мы одинаковы. А ты не боишься начальства?
— Я не боюсь, а уважаю. Ясно? Если мне прикажут делать ерунду, я откажусь. А Осолодков не откажется.
— Дурной он разве?
— Зачем дурной? Не посмеет ослушаться.
Так оно и вышло, как предсказывал Петренко. Игорь не хотел рассказывать об этом Никифору Никитичу, но шила в мешке не утаишь. Весь совхоз узнал об этой истории. Осолодков позвонил сгоряча директору, попросил урезонить Петренко: нельзя же так шутить! Директор пообещал, но в голосе его уловил Никифор Никитич некую нетвердость — директор, наверно, смеялся вместе со всеми.
Ворочается Никифор Никитич с боку на бок, вздыхает, не может никак заснуть. И курить страсть как хочется. Взял со стола часы. Цифры и стрелки светились зеленоватым светом. Четвертый час. Тихонько опустил на коврик ноги, сгреб со стола портсигар, спички и белым привидением выскользнул в другую комнату. Не зажигая огня, натянул брюки, обул сапоги на босу ногу, на плечи, прямо на нижнюю рубашку, накинул телогрейку и вышел на веранду. Распахнул дверь и присел на крыльцо. Утро занималось теплое. Ближе к озеру чернели кусты черемухи и сирени — целые заросли. Воздух свежий, пахучий. Всякая охота курить у Никифора Никитича пропала. Спрятал портсигар в карман телогрейки, пошире открыл глаза. Да, он вообще перестал замечать рассветы, хотя весной и летом всегда поднимался до солнца. Сейчас посмотрел туда, где озеро с небом сомкнулось, и увидел, как там занимается заря. Озеро еще темное, окуталось паром — туманом, и тихое такое, незлобивое. Небо над головой густо-синее, звездное. К горизонту синева делалась жиже и жиже, а у горизонта совсем побледнела. Там только одна крупная зеленоватая звездочка подмигивала Никифору Никитичу. День рождался, новый день! Никифор Никитич с сожалением подумал: сколько он таких вот чудесных рассветов не заметил в жизни. И насторожился тут же, даже дрожь по телу пошла, а сердце от радости заныло, как бывало в молодости — в кущах черемушника щелкнул соловей. Щелкнул и замолк, видимо, вслушиваясь, здорово ли получилось. Да как засвистит — заиграет, у Никифора Никитича дыхание замерло.