Протест
Шрифт:
Ванек. Простите, я не хотел вас обидеть.
Ванек открывает свой портфель, с минуту в нем что-то ищет, наконец медленно вынимает подписной лист и подает его Станеку. Станек не спеша встает и с листом в руках идет к письменному столу. Садится, надевает очки и внимательно изучает подписи; дойдя до определенной фамилии, покачивает головой. Потом он снимает очки, встает, некоторое время в задумчивости расхаживает по комнате и наконец поворачивается к Ванеку.
Станек. Вы позволите мне порассуждать вслух?
Ванек. Конечно.
Станек отпивает коньяк, потом опять начинает расхаживать по комнате, произнося при этом свой
Станек. Что касается субъективной стороны дела, мне кажется, самое существенное я уже сказал. Подписав вот это, я после многолетней тошнотворной лжи вновь обретаю уважение к самому себе. Обретаю свою утраченную свободу и достоинство, а возможно, и некоторое признание со стороны нескольких близких мне людей. Кроме того, я избавлюсь от неразрешимых дилемм, в которые меня ввергает постоянный конфликт между беспокойством за свое положение и совестью. Анче, себе и тому молодому человеку, когда он оттуда вернется, я смогу без стыда и страха посмотреть прямо в глаза. Чем я за это заплачу? Потерей работы, которая не только меня не удовлетворяет, но даже и наоборот — унижает, однако, вне всякого сомнения, кормит лучше, чем... если бы я служил, скажем, ночным сторожем. Моего сына, очевидно, не примут в институт, но зато он будет уважать меня куда больше, чем если бы он попал в него ценой моего отказа подписать письмо в защиту Явурека, которого он, кстати сказать, боготворит. Такова субъективная сторона дела...
А какова же его объективная сторона? Что будет, если среди подписей нескольких известных диссидентов и молодых друзей Явурека вдруг, вопреки всем ожиданиям и ко всеобщему удивлению, появится и моя подпись — подпись человека, который в течение многих лет никак себя в гражданском отношении не проявлял. Остальные подписавшиеся и многие из тех, кто хоть и не подписывает, но внутренне сочувствует «подписантам», моей подписью, естественно, будут обрадованы. Замкнутый круг постоянных правозащитников, чьи подписи теряют в цене из-за того, что практически уже ничем не оплачиваются, потому как эти люди уже давно сполна за все заплатили,— будет разорван. А тут вдруг появляется новое имя, интересное хотя бы тем, что до сих пор в подобных списках еще никогда не появлялось. И конечно же, тем, что за участие в такой акции будет дорого заплачено. Это объективный плюс в пользу моей возможной или предполагаемой подписи под протестом. Что же касается властей, то моя подпись их удивит, разозлит, встревожит именно тем, чем она обрадует и подписавшихся, и сочувствующих, то есть брешью в той стене, которой власти вас так давно и так старательно окружают.
На судьбе самого Явурека мое участие в этой кампании серьезно не отразится, а если и отразится, то, скорее, негативно. Власть захочет доказать, что она не поддается панике и сюрпризы такого рода ее основы не потрясут. Но тем большее влияние будет иметь моя подпись на мою собственную судьбу. Накажут меня куда более сурово, чем можно было бы ожидать, ибо это наказание будет показательным. Оно должно наглядно продемонстрировать всем желающим пойти по моему пути, то есть выбрать свободу и множить ряды диссидентов, почем у нас нынче фунт лиха. Диссидентской активности в рамках уже установленного гетто они не очень боятся. В некотором отношении она им даже на руку, но тем больше страшатся они любого признака, свидетельствующего о том, что стены этого гетто могут рухнуть. И, наказав меня по всей строгости, они будут надеяться, что вспышку эпидемии им удалось погасить в самом начале...
Остается вопрос, какой отклик вызовет моя подпись в кругах тех, кто так или иначе пошел по пути приспособленчества, то есть у людей, от которых в конечном счете больше всего и зависит, что будет со всеми нами дальше. Ведь все надежды на будущее сейчас связаны с тем, удастся ли пробудить их всех от кошмарного сна и поднять на активные гражданские действия. Боюсь, что именно в этих наиболее важных слоях общества моя подпись вызовет однозначно неблагоприятный отклик. Ведь все там тихо ненавидят диссидентов, воспринимая их как свою больную совесть, как живой укор и одновременно... завидуют им, их внутренней свободе и достоинству, то есть тем ценностям, в которых им отказано самой судьбой. Уже только поэтому они используют любую возможность, чтобы очернить диссидентов. И такую возможность они увидят и в моей подписи. Они станут утверждать, что вы, которым уже нечего терять, которые давно на дне ямы и даже успели на этом дне довольно-таки неплохо обосноваться, что вы затягиваете туда обыкновенного человека, который попал в беду и растерялся, но который тем не менее все еще держался на поверхности, а вот вы безответственно тянете его на дно только ради своей прихоти и амбиций, только чтобы немножко подразнить режим и создать фальшивую иллюзию, будто ваши ряды множатся... ни на секунду при этом не задумываясь, на какое существование вы этого человека обрекаете, выбивая почву из-под его ног и не давая ему никаких гарантий, что хоть как-то позаботитесь о нем там, на дне ямы...
Не сердитесь, Фердинанд, просто я слишком хорошо знаю образ мыслей этих людей: ведь я вынужден каждодневно с ними соприкасаться, и поэтому я абсолютно уверен в том, что они преподнесут меня как жертву, как простака, чьим добросердечием и личной привязанностью к Явуреку вы цинично злоупотребили. И в этой связи, скажут они, не могут не возникнуть сомнения в вашей нравственности и подлинности тех гуманных целей, которыми вы так хвастаетесь, более того, вопрос об этом встанет с новой остротой! А уж как воспользуются этим режим и полиция, мне вам объяснять незачем.
Другие люди, более интеллигентные, возможно, скажут, что появление моего имени в ваших списках рассчитано прежде всего на то, чтобы произвести сенсацию, отвлекающую внимание от главного — то есть от дела Явурека. И получится, что мое участие вообще поставит протест под сомнение... потому как у людей возникает вопрос: что же, собственно, было главным для вдохновителей этого протеста — стремление спасти Явурека или желание во что бы то ни стало продемонстрировать мое свежеиспеченное диссидентство? Возможно и такое мнение: Явурек, собственно, стал очередной вашей жертвой, а его несчастье было вами использовано в целях, весьма далеких от искренней заинтересованности в судьбе пострадавшего. Тем более что, заполучив мою подпись, вы лишеете меня возможности, которая у меня пока еще есть, оказать Явуреку реальную помощь.
Поймите меня правильно, Фердинанд... Я не собираюсь придавать подобной реакции слишком большое значение. И тем более подчинить ей свои действия. Но с другой стороны, в интересах нашего дела — все это необходимо учитывать. В конце концов речь идет о решении политическом. А хороший политик должен принимать во внимание все обстоятельства, способные повлиять на конечный результат его действий.
Итак, если учитывать совокупность всех обстоятельств, вопрос теперь может звучать следующим образом: что лучше — отдать предпочтение стремлению обрести внутреннюю свободу, которую, безусловно, даст мне подпись под протестом, но которая будет оплачена объективно негативным результатом, или уступить иной альтернативе— без моей подписи протест будет иметь более благоприятный исход, но заплатить за это придется горьким сознанием, что я снова и, может быть, уже в последний раз упускаю шанс вырваться из плена тех компромиссов, которые уже столько лет унижают меня... Иными словами, если я действительно хочу поступить нравственно — и теперь, я надеюсь, вы в этом не сомневаетесь,— чем же я, собственно, должен руководствоваться: безжалостными по отношению к себе объективными аргументами или субъективным внутренним чувством?
Ванек. Мне здесь все ясно.
Станек. Мне — тоже.
Ванек. Так что?..
Станек. К сожалению...
Ванек. К сожалению?
Станек. А вы думали?
Ванек. Простите... Кажется, я вас неправильно понял.
Станек. Мне очень неприятно, если я...
Ванек. Ничего, ничего...
Станек. Но я на самом деле считаю...
Ванек. Я понимаю.
Станек берет с письменного стола листы с подписями, с улыбкой подает их Ванеку, который растерянно сует их в портфель вместе с текстом протеста. Станек подходит к магнитофону, выключает его, возвращается к журнальному столику и медленно опускается в свое кресло. Оба пьют. Ванека слегка передергивает. Долгая неловкая пауза.
Станек. Вы на меня сердитесь?