Против энтропии (Статьи о литературе)
Шрифт:
Как упоительно легко переводить темные, зашифрованные стихи вроде «Пьяного корабля» Рембо, какие разные избираются дороги и какие получаются различные результаты, – и как трудно переводить простые, лишенные темных мест стихи. Только через силу можно идти в их переводе и – одним и тем же путем. И читатель поверит. Поверит сильнее, чем всем бредовым версиям «Пьяного корабля», где от оригинала не остается порою ни слова, а на русскую поэзию повлияло (в отличие от Бодлера) разве что одно лишь название шедевра Рембо. Доказательством того – целая стая русских альбатросов…
Бросовых вещей не воруют.
4
«Неведомый шедевр»
Недобросовестность границ не имеет.
В №1 журнала «Москва» за 1986 год И. Карабутенко опубликовал более чем сенсационную статью: «Цветаева и
А. Саакянц, ответившая на сочинение Карабутенко в No 6 «Вопросов литературы» за 1986 год (тираж, увы – лишь 15 тысяч экземпляров) убедительно доказала, основываясь на тех же цитатах из перевода Ламбле, а главным образом – на фактах биографии Цветаевой, что вся сенсация – мыльный пузырь (впрочем, Н. Попова в No 8 «нового мира» за тот же год пламенно поддержала Карабутенко). Но…
А. Саакянц справедливо посмеялась над тем, что Карабутенко назвал принадлежащую ему книгу уникальной. Однако не зря ей пришлось пользоваться в своей статье лишь теми цитатами, которые милостиво привел в своем творении Карабутенко, цитировавший – видимо, на свой вкус – строки получше. Отчего-то она оставила без внимания поистине комичные совпадения текста Ламбле с неоконченным переводом В. Левика, выполненным в 60-е – 70-е годы (почему тогда Левик – не Ламбле?..) Ответ прост: специалисту по русской поэзии (не только одной А. Саакянц) нет ни малейшего дела до истории русского поэтического перевода.
Я не так высоко ценю книги своей библиотеки, как И. Карабутенко, уникальными их не считаю. «Цветы зла» в переводе Адриана Адриановича Ламбле, выходца из Швейцарии, окончившего Санкт-петербургский университет, много лет стоят у меня на полке. Сам Ламбле после революции жил в Париже, затем в Пекине и Шанхае [0.89] , там заболел душевной болезнью, был взят под опеку швейцарским консульством, вывезен в родные Альпы, где и умер около 1950 года. Еще в 1970 и 1971 годах на состоявшихся в Центральном Доме Литератора в Москве обсуждении книги Бодлера, вышедшей в «Литературных памятниках», я выражал сожаление, что составители ни в какой степени не использовали ни перевод Ламбле, ни рукопись полного перевода Шершеневича, ни целый ряд известных мне отдельных переводов. «А что, мы много хорошего упустили?» Спросил меня тогда Н.И. Балашов. «Мало…» пришлось ответить мне, я готов повторить это и теперь. Научная добросовестность и великая поэзия не всегда идут по одному пути.
[0.89]
Подробней об этом см. в книге: Валерий Перелешин. Два полустанка. Воспоминания свидетеля и участника литературной жизни Харбина и Шанхая. Амстердам, 1987. С. 194. Тому же Ламбле посвящено стихотворение Перелешина в его сборнике "Жертва", Харбин, 1944 — "При получении стихов Гумилева". С. 50
Придется процитировать «Альбатроса» в переводе А.А. Ламбле целиком.
Нередко, для забав, стараются матросы,Когда скользит корабль над бездной вод глухих,Поймать могучего морского альбатроса,Парящего среди сопутников своих.Но только те его на доски опустили –Смутился царь небес, неловкий и хромой,И крылья белые, раскрытые бессильно,По палубе влечет. как весла, за собой.Воздушный путник тот, как он нелеп и жалок!Красавец бывший стал уродлив и смешон!Кто дразнит трубкою его, а кто вразвалкуИдет, изобразив, как крыльев он лишен.Поэт, походишь ты на князя туч свободных,Знакомого с грозой, презревшего стрелков;Изгнаннику с небес, средь окриков народных,Гигантские крыла помеха для шагов.Особенно пленительна последняя строфа с ее рифменной парой «свободных-народных», несомненное подтверждение того, что Ламбле – это Цветаева (отчего, правда, не Козьма Прутков?) Беда в том, что и Карабутенко, и Саакянц, никоим образом не интересовал Бодлер. Будь иначе, довольно было бы процитировать эти четыре последние строки «Альбатроса», чтобы исчерпать вопрос – могла ли вообще Цветаева такое написать? Ведь, объяви некий литературовед, что ему принадлежит догадка (или он располагает косвенными данными, или ему было откровение – и т.д.) что «Утро туманное, утро седое», а то и – страшно вымолвить – «Герасим и Муму» написал Г.Р. Державин, литературоведа спокойно сдали бы врачу, и того, кто всерьез стал бы ним спорить – тоже сдали бы.
А вообще-то жаль, что Адриан Ламбле – ну никак не Цветаева. Будь этот домысел правдой, может быть, мы сейчас и имели бы наиболее доброкачественное переложение «Цветов зла». Но перевод Ламбле – последняя судорога той традиции, что породила дореволюционные версии стихотворения, дотлевала в переводах Чешихина и Бера, чтобы окончательно угаснуть в Берлине и Париже у Набокова и Ламбле. За бедным Ламбле, боюсь, теперь так и установится прозвище «лже-Цветаева», – хотя, забегая вперед, скажу, что десятки его переводов переизданы в новейших книгах Бодлера [0.90] . Традиция, конечно, жива, только слилась с салонной поэзией, а та живуча, как никакая другая. Ибо, конечно, вершиной советской школы перевода был «Альбатрос» в переводе В. Левика. Однако кончилась советская власть, а вместе с ней и советская школа перевода. Большей ее части туда и дорога, но… «что-то ведь уходит все равно», как давным-давно написал выдающийся советский поэт.
[0.90]
Симферополь, 1994, Харьков, 2001
5
Тоска грызет, хандра заедает
А чем гордиться?
В отличие от Рембо, который – благодаря изданной в русском переводе в 1927 году очень мифологизированной биографии Карре – превратился для советского читателя в легенду, породившую интерес к его стихам и непрерывный поток новых переводов, только что не был зачислен в парижские коммунары (но в друзья Коммуны – был, и в книгах, посвященных Парижской Коммуне регулярно печатался) – в отличие от него легенда о Бодлере у советских издателей сложилась в основном негативная, «годилась» для печати его антихристианская направленность, но и только. Всего несколько переводов Л. Остроумова, А. Гатова, Б. Лившица, В. Шершеневича увидели свет до середины 1960-х годов. В Бодлере видели некоего «Антихриста поэзии» (хорошо бы Дьявола, тогда – куда ни шло, а Антихрист одним именем своим напоминает о Христе и потому… м-м… нежелателен. Такого поэта не нужно не только издавать, его даже изучать не надо; впрочем, в статье «Легенда и правда о Бодлере» Н.И. Балашов на страницах издания «Литературных памятников» в 1970 году исчерпывающе изложил весь комплекс ложных представлений о Бодлере на протяжении столетия.
Однако Бодлера все-таки переводили в 30-е годы, и от этой эпохи уцелели переводы неопубликованные (в том числе и такие, о которых в данной работе речи не было, но общей картины они не изменяют: в частности, переводы Георгия Шенгели). Уже упоминались неопубликованные переводы В. Шершеневича и Г. Пиралова, но опубликовать их здесь было бы равносильному тому, как если бы для соблюдения принципа «лежачего не бьют» этого самого лежачего, скорее всего, и не живого уже, поднять, поставить и начать бить. Довольно будет привести по одной строке из каждого. Строку о трубке Шершеневич передает так: «Один матрос сует в клюв трубку для издевки». Мало того, что слово «клюв», главное значащее слово строки, осталось в безударном слоге, – ведь еще возникает и подозрение, что не клюв это альбатроса, а клюв матроса. Эпоха ставит свое клеймо даже на тех поэтах, которые стараются от нее отгородиться. Впрочем, судя по неизданному предисловию к переводу, Вадим Шершеневич слабость своей работы сознавал.
Перевод Пиралова, полный «попутчиков-друзей» и оборотов типа «на палубе, воняющей смолой», побил рекорд опять-таки в строке о трубке: «Иль трубки дым тебе пускает в нос глупец». Если Шершеневич предлагал нам колювастого матроса, то Пиралов предложил носатого альбатроса. Как ни чудовищен был перевод «первопроходца» Панова, переводчик все-таки знал, что у птицы спереди клюв, а не нос. Здесь дело не в глухоте Пиралова, таково было время, мнилось, что это допустимая поэтическая вольность: почему бы и не нос? Причем аргумент этот жив по сей день.