Провинциальная история
Шрифт:
Ежи понял, что окончательно заблудился, когда в третий раз кряду выбрался на поляну. Он эту поляну хорошо запомнил. Один ее край упирался в корни древнего дуба, дерева столь огромного, что его и обойти-то с трудом получалось. Другой скатывался к уже знакомому ручью.
– Вода – это хорошо, – сказал Ежи, пытаясь подавить раздражение. Лес молчал.
Смотрел.
Насмехался над человеческой беспомощностью, никудышностью, и молчал. А вот Ежи… он попытался создать еще одного рыскача и даже
Путеводная нить погасла, стоило сделать по ней пару шагов. А уж дома-то Ежи и вовсе не чувствовал, как и старого друга, ауру которого попытался нащупать.
– Весело тебе? – осведомился Ежи.
Он всей своей сутью ощущал взгляд. Внимательный. Настороженный.
Оценивающий?
И стало вдруг страшно, что он, Ежи, не настолько хорош, чтобы понравиться этому вот существу. И что оно сейчас увидит его, вместе со всеми страстишками, грешками и глупостями, которых у каждого человека хватает, но… сейчас на поляне был не каждый человек, а Ежи.
Именно его изучали.
Что, если сочтут… недостойным леса?
Со страхом справиться удалось, и Ежи просто сел, прислонившись к дубу спиной, закрыл глаза, понимая, что вот-вот уснет. Вяло подумал, что стоило бы охранный контур возвести, но сам же от мысли этой отмахнулся: магия в лесу не то чтобы вовсе не действовала, она существовала, но какая-то не такая.
Неправильная.
И та, которая правильная, ей не нравилась.
– Скоро рассветет, – ствол дерева показался теплым, как и мох, в котором Ежи устроился. Ему бы влагу отдать, пропитать ею одежду Ежи, а после и до тела добраться, тепло вытягивая. Но нет, нынешний был сухим, горячим, едва ли не как перина. – Конечно, я понимаю, что для такого… как ты… в общем, это все условность, не более того. Но надеюсь, что днем я хоть как-то сориентироваться могу.
Лес загудел.
Смеется?
– Да… с ребенком-то все хорошо?
Ежи окутало облако тепла, то есть облака не было, он не видел, однако ощущал, и показалось вдруг, что не было ничего – ни школы храмовой с ее строгим наставником, ни университета, ни Канопеня. Что он, Ежи, вновь ребенок.
И заболел.
В детстве часто болел, с магами оно такое бывает, тонкое тело, вызревая, тянет силы, отчего и физическое страдает.
Лес заскрипел.
…Ежи заболевал быстро и тяжко и падал в горячку, и матушка, раздевая его догола, укрывала старым пуховым одеялом. От него пахло травами и сундуком, в котором это одеяло хранилось.
Мазью на барсучьем жиру.
Ею натирали спину и грудь, приговаривая… и чудится в шелесте листвы маменькин голос, обычная ее скороговорка, еще от бабушки доставшаяся, но бесполезная. Ежи это понял, в университете оказавшись. У них целый курс был по фольклорным заговорам.
Ни один не сработал.
Шелест листвы сделался громче, теперь в нем слышался укор. Мол, кто ты
– Прости, – извиниться Ежи было не сложно. И лес понял, принял, вновь стало тепло, даже жарко. И в сон клонило с неимоверною силой.
Ежи в него и провалился.
Точно, как в детстве. Он всегда проваливался в сон, прежде чем выздороветь. И матушка знала, что, коль уснул намертво, так, что не разбудишь, стало быть, все, поправится.
…во сне он видел ее.
И еще бабушку, точнее, прабабку батюшкину, которая жила в доме, в крохотной комнатушке. Она ее сама выбрала, и под конец жизни покидала редко. Но теперь Ежи видел ее вовсе не изрезанною морщинами старухой, а женщиной, полной сил. Она сидела за прялкою, и веретено скользило в ее руках, тянуло нить, которую тонкие пальцы обминали ловко. Нить выходила ровной и красивой.
Бабушка повернулась к Ежи.
Нахмурилась.
– Иди отсюда, – велела она строго и пальцем еще погрозила. – Ишь, чего удумал…
…лес загорался, будто кто-то кинул россыпь сияющих драгоценных камней, которые и осели, что на ветках, что на земле, наполняя весь лес зыбким каким-то неровным светом.
Наверное, следовало испугаться, но страшно не было.
Нисколько.
Она… она вернулась домой. Туда, где ее ждали, где любили, где безопасно, и никто-то, ни человек, ни зверь, не причинит вреда. В какой-то момент Стасю переполнили эмоции, и она закружилась, засмеялась, как безумная.
Бес покачал головой.
И вновь завопил, как это он умел делать. Лес и тот примолк, и безумное ощущение счастья не то чтобы вовсе развеялось, скорее ослабело.
– Что-то тут не так, – Стасе стало вдруг стыдно за свое поведение, но тут же стыд сменился желанием сделать что-то, всенепременно хорошее и для мира.
Этакого с ней давненько не случалось.
Никогда-то, говоря по правде, не случалось.
Бес опять заорал.
– Иду я, иду… – Стася подбросила светящийся камень и, подумав, что все одно от него толку особо нет, лес и без того сияет, убрала в карман.
Идти пришлось недалеко.
Тропинка сама собой под ноги ложилась, вела, что меж кустов, что меж дерев, которые, кажется, и корни убирали, чтобы Стася не споткнулась. И не выдержав, она снова рассмеялась, погладила ближайший ствол, который был неожиданно теплым.
– Спасибо, – сказала Стася.
Кот вздохнул.
– Да иду я… далеко еще?
Нет.
Бес вывел ее на поляну, обыкновенную такую, то есть для окружавшего Стасю леса вполне обыкновенную, а вот если глобально думать, то вовсе даже нет.
На обыкновенных полянах не серебрится в лунном свете трава и не дрожат в ней полупрозрачные колокольчики, распространяя пьянящий медовый аромат. Не пляшут над цветами бабочки, словно из искр сотканные.
Конец ознакомительного фрагмента.