Провинциалы. Книга 3. Гамлетовский вопрос
Шрифт:
– Больше не высказывайся. Вот только мне можешь, в постели, – шептала она и гладила опьяневшего отца по голове, как маленького…
Иными словами высказывался когда-то о Сталине однорукий сосед Жовнеров Касиков. Это Сашка хорошо запомнил, потому что один разговор о Сталине, когда о культе заговорили уже и беспартийные, закончился ссорой с отцом, после которой Касиков долго не появлялся у них в доме. Он назвал Сталина извергом и губителем светлой ленинской идеи…
С годами эти споры об отце народов возникали все реже, были более вялыми и заканчивались мирно. Но кое-что Сашка запомнил.
– Зазря людей он губил. А все почему, – говорил Касиков, – потому что не русский он и Россию никогда не понимал. А на всемирную пролетарскую революцию у него просто ума не хватало. Это под силу только Владимиру Ильичу было… Инородцы России никогда добра не приносили…
Отец
– Не везет Руси на правителей, не везет, – подводил итог Касиков. – С царями не везло, а без царей вообще худо…
…Хрущевский период остался в памяти прежде всего потому, что Сашку прозвали Хрущевым: его долго стригли наголо, а голова строением походила на большой череп генерального секретаря, и с пьяного языка другого их соседа Степана Ермакова к нему, правда ненадолго, прилипло это прозвище.
Самый яркий день тех лет – двенадцатое апреля шестьдесят первого, когда их земляк Юрий Гагарин облетел Землю. Сашка учился во вторую смену и как раз утром делал уроки, когда по радио передали сообщение о полете. Голос диктора был таким торжественным, что Сашка не смог сдержать охватившей его радости. Выбежал на улицу, которая скоро заполнилась такими же ошарашенными пацанами и взрослыми. Делясь не укладывающейся в голове новостью, но понимая, что не верить радио никак нельзя, все, возбужденно обсуждая фантастическое событие, направились к парому и тут в нетерпении подменили Кирюху-паромщика у троса (который только от них-то и узнал о чуде, отчего ахал и охал да бросал нетерпеливые взгляды на свою будку, где в тряпье пряталась недопитая бутылка плодово-ягодного), переплыли реку, пошли большой толпой, как на демонстрацию, к площади перед зданием с красным флагом и сквером, где стали кучковаться, сбрасываться мелочишкой, а кто и щедро бумажными, «событие-то какое, братцы!». Потом стали разбиваться на группы и группки и тут же, на площади, на которой уже выступали с пригнанного грузовика городские начальники, в прилегающем скверике, откуда не так давно свергли и утопили в Западной Двине бетонный памятник Сталину, стали выпивать за отважного земляка, щедро одаривая крутившихся возле пацанов мелочью на ситро и конфеты…
Помимо этого дня (после которого многие из пацанов захотели стать летчиками, чтобы потом, как Гагарин, стать космонавтами) правление Хрущева запомнилось денежной реформой, к которой Сашка, сам того не зная, подготовился. С первого класса он собирал и сбрасывал копеечные монетки в большую гипсовую копилку-свинью, с нетерпением ожидая, когда та заполнится доверху, и гадая, сколько в ней тогда окажется рублей. Но копилке не суждено было заполниться. На смену обесценившимся длинным сталинским бумажкам пришли маленькие хрущевские, на вид несерьезные, но оказавшиеся в десять раз дороже, только копейка не утратила своей цены. И хотя монетки позвякивали еще далеко от верха, Сашка, поколебавшись несколько дней, разбил свинью, насчитал два рубля пятьдесят четыре копейки, что по дореформенному времени равнялось невиданному капиталу (так стоила бутылка водки), и потратил этот капитал на стреляющий ленточными пистонами черный автомат, сахарные петушки на палочке, которыми угостил друзей, и шоколадные, без оберток, запыленные, обветренные и изрядно полежавшие, но все равно вкусные конфеты, которые они съели на пару со своим школьным другом Вовкой Коротким…
Еще это время запомнилось рассказами учителей о чудесной кукурузе (ее даже в их местах попытались выращивать на полях, искони засеваемых льном, но она вырастала какая-то совсем маленькая, с маленькими початками, отдаленно похожими на изображаемые на плакатах), новыми учебниками по природоведению, потому что произошло укрупнение районов и теперь их городок не был районным центром, а все начальники оказались за пятьдесят километров, в Демидове.
Остались в памяти и длинные очереди в хлебных магазинах, в которых отпускали по четыреста граммов хлеба на руки, долгие ожидания подводы с хлебной будкой, приезжавшей из-за реки, медлительный от своей нежданной значимости Яшка-цыган, уже не подпрыгивающий, а степенно расхаживающий, с достоинством пристукивая своей деревянной ногой, и по-свойски проходивший вслед за лотками с пахучим хлебом в подсобку магазина, откуда чуть погодя шустро выскакивали знакомые ему и продавщице бабенки с большими сумками.
А еще в это время напротив школы открылся буфет, за высоким прилавком которого стояла пышная тетка в белом фартуке с кружевами и, кроме расставленных на прилавке открытых бутылок и разложенных по тарелкам конфет, больше ничего не было. Буфет никогда не пустовал, тетка неустанно разливала плодово-ягодную в граненые стаканы и лениво отругивалась от злых или плачущих жен, прибегавших в это манящее место за своими веселыми половинами…
Но в целом заботы взрослых проскользнули мимо, оттененные более значительными событиями личной жизни: волнениями и страданиями первой неразделенной любви, потерями и приобретениями друзей, наконец, переездом на Крайний Север, где произошло познание нового, совершенно другого мира…
Свержение Хрущева и появление нового генсека прошло незамеченным. Это событие дома не обсуждалось. Были первые месяцы их жизни на новом месте, первая заполярная зима для только что заложенного поселка гидростроителей, и жизнь в этих необжитых местах зависела не столько от перемен в Кремле, сколько от завоза в короткую навигацию всего необходимого для выживания до следующей весны… Если же судить по магазинам Норильска, куда Сашка попал в зимние каникулы, жить сразу же стало сытнее, прилавки наполнились продуктами, колбасами, невиданными им никогда прежде разномастными красивыми консервами и такими же заманчивыми на вид бутылками с венгерскими и болгарскими винами, которые они с одноклассниками пробовали и пытались оценивать.
Фамилию правителя страны, которому суждено было «рулить» целую эпоху, он запомнил гораздо позже, в Иркутске, когда недолгое продуктовое изобилие начало потихоньку исчезать с прилавков, слово «дефицит» стало обиходным, по телевизору, стремительно менявшему образ жизни миллионов семей, начали показывать партийные форумы с длинными речами бодрого и улыбчивого, с большими черными бровями Леонида Ильича Брежнева.
Как активному комсомольцу, члену комитета комсомола института, ему пришлось эти речи штудировать, партийные документы изучать, а установкам партии послушно следовать «в едином порыве» вместе с остальным народом. Но весь этот, занимающий в общественной работе, в общем-то, немалое время, процесс отчего-то напоминал ему картину пасущегося в знойный день коровьего стада, реагирующего на атаки оводов привычным помахиванием хвостами и занятого сосредоточенным пережевыванием травы.
Знакомство с Черниковым, их долгие разговоры, книги тех, кого власть изгнала из страны, внимание к его персоне незримого и всевластного КГБ, очевидная зависимость карьеры не от умения и таланта, а в первую очередь от членства в коммунистической партии, весь опыт послеинститутской жизни – все это в конце концов отделило партию (не только в понимании Сашки, беспартийного гражданина – это слово жило отдельно и от тех, кто был рядом с ним и платил членские взносы) и непосредственно генерального секретаря от простых смертных и идущей за пределами кремлевской стены жизни. Это словосочетание «за кремлевской стеной» в обиходе было сродни «за границей». «Спускаемые» оттуда указания в виде решений съездов, пленумов, политбюро, речей на всяческих совещаниях, передовиц «Правды», как эхо, трансформировались на местах в похожие решения конференций, пленумов, бюро крайкома или обкома и еще ниже, ниже… Он не был членом партии, поэтому, хотя и приходилось принимать участие в организации откликов на партийные документы, о демократическом централизме и партийной дисциплине знал только понаслышке. И тем не менее полностью свободным от вездесущей партии, работая в газетах, он не был.
Последние годы стареющий на глазах генсек вызывал сначала раздражение и стыд за государство (все же лицо страны), потом нескрываемые смешки и анекдоты и, наконец, жалость, которую испытывает молодой и здоровый человек к немощному старцу, интуитивно предчувствуя в нем и собственное будущее…
Впрочем, и все политбюро, собранное из чересчур строгих и недобрых на вид дедушек, тоже не вызывало ничего, кроме сочувствия.
Последние годы в обществе зрело ожидание перемен. И, насколько Жовнер теперь понимал, оно нарастало именно ближе к центру, к кремлевской стене, за которой и прятались грозные старички. В Сибири, отвлекаемой от проблем и «разрешающейся» то одной, то другой грандиозной стройкой (а они действительно были грандиозные, со звучными названиями: КАТЭК, Самотлор, БАМ), о необходимости перемен задумывались немногие: энтузиастам и рвачам за работой не до того (первые не щадили себя во имя идеи, вторые – денег), а у комсомольских активистов вообще не было времени думать – надо было претворять грандиозные планы партии и комсомола в жизнь.