Проза жизни
Шрифт:
Прочитайте мою историю. А потом возьмите ручку и запишите свою. Я надеюсь, вам станет легче. Плачу ли я, когда пишу? Да. Но я понимаю, что это неизбежная часть процесса, иначе непрожитые эмоции так и останутся зажатыми, так и будут забирать мою энергию.
Пролог
Я берусь за эту историю уже не впервые. И каждый раз я смотрю, как горят мои черновики вместе с мусором.
«Рукописи не горят,» – спокойно смотрит на это Воланд.
«Жечь было наслаждением,» – возражает ему Гай Монтэг.
«Забрать все книги бы, да сжечь,» – соглашается Фамусов.
Пока в моей голове проигрывается этот разговор, я помешиваю длинной палкой костер и раскрываю занявшуюся снаружи тетрадь. Я контролирую огонь. Сама. Огонь уже ничего не может сделать с моей жизнью. Все, что мог, он сделал семь лет назад.
Рукописи не горят. И поэтому я опять начинаю сначала этот рассказ об огне, детстве и (не)счастье.
Зеленый дом
Я выходила из затхлого автобуса и шла по асфальту ровно тринадцать метров. Потом, когда он заканчивался, проходила мимо старой церкви и долго брела вдоль озера. В конце пути, там, где дорога спускалась к озеру, а другая сбоку врезалась в нее, чтобы увести путников в дальнюю деревню, там, где старый фонарь светил одним глазом и в зимней темной белизне, и в летней дреме, именно там вырастал зеленый дом.
Он появлялся из ниоткуда. Мои тело и мозг находились в радостном ожидании. Ноги торопливо шли по дороге. И вот – внезапно – за поворотом у старого двухэтажного дома, где лиственница соседствовала с дубом, открывался вид на этот самый перекресток со скрипучим одноглазым фонарем. И ожидаемо возникал он. Мой невероятно любимый, зеленый деревянный дом. Со светящимся кухонным окном. Одинокая лампа, без люстры и абажура, горела над столом и приглашала выпить чай с чем Бог послал.
Этот зеленый дом, этот резкий поворот дороги, это светящееся окно – все это было символом моего детства. Символом любви и свободы, которая бывает только в теплых бабушкиных руках. Символом моей памяти о том, чего уже не вернуть.
Память и сейчас подсовывает мне это окно, эту дорогу, эту потрескавшуюся зелень давно покрашенных стен, эту приземистую красоту русской деревни, которую и узнать-то можно лишь в одном случае – проведя в ней детство и запечатлев на внутренней стороне век. Чтобы, когда ложишься спать и такой взрослый, уставший, одинокий думаешь: а когда же все-таки я был счастлив, без призыва возникал этот вид: деревня, усталость, дальняя дорога и бабушкино окно.
На крыльце, если не встречал меня у самого автобуса, ждал худой великан, который едва не касался головой шиферной крыши, и подавал мне руку. Моя тоненькая, почти просвечивающая ручка терялась на его ладони, как полевая ромашка на пшеничном поле.
Крестный брал меня за руку и вел по ступенькам крыльца. Этому большому человеку можно было доверять. И любить его как отца. Что я и делала 29 лет.
Крестный
Мне три с половиной. Папа уже полгода как бросил меня, улетев куда-то на небо или спрятавшись под землю. Теперь из всех мужчин я доверяю только этому великану, который всегда ждет меня в бабушкином доме. Всегда носит меня на закорках. Всегда качает, когда сидит нога на ногу, а я подхожу и запрыгиваю на ногу-качалку. Всегда разрешает мне забираться на спину к дедушке, да и к себе на спину тоже. Разрешает даже отхлебывать чай из его огромной, в десять раз больше моей руки, кружки. Отхлебываю, обжигаюсь и улыбаюсь: горячо. Он кивает. Я снова тянусь к кружке. А он разрешает все. Потому что я самая младшая. Потому что моего папы больше нет.
Мне пять, и я не замолкаю ни на секунду. Я рассказываю о садике, друзьях, сказках, автобусе и разной чепухе, пою песни, придумываю на ходу стихи. Я много спрашиваю и сама себе отвечаю, не получив ответа взрослых. Я молчу только во сне. Бабушка называет меня ласково «колокольчик», а когда злится – «матрешка-щелчок». А крестный, конечно, ходит по улице, держит меня за руку и кивает, когда я что-то рассказываю. Я подпрыгиваю на одной ножке и крепко держусь за него. Он хоть и похож на сурового великана и одновременно на волка из «Ну, погоди!», но с ним спокойно.
Его длинные ноги отмеряют сразу очень большие расстояния. Мне приходится бежать, подпрыгивая, или шагать походкой скороходов из сказок. Позже я овладею искусством широкой ходьбы. Честно сказать, семенить я так и не научусь.
Мне шесть, и я не люблю просыпаться рано. Такое раздолье не ходить в садик летом. В июльскую сенокосную пору великан приплывает на лодке за горячим обедом. Бабушка собирает обед и меня. Мы плывем на другой берег озера. Крестный мерно гребет веслами, а я пальчиками загребаю прохладную воду и щурюсь от солнца. Мы приплываем, обедаем всей семейной бригадой, а потом я делаю что хочу. Чаще всего ищу и ем душистую землянику, а еще собираю бабушке зверобой и ромашку для зимних лечебных чаепитий.
Мне семь. А моей подружке Аленке шесть. Аленка тоже гостит у бабушки и живет в соседнем доме. Мы гуляем целыми днями, когда не нужно помогать. Однажды Аленка показывает мне баночку с желтыми витаминами. Они такие маленькие, кругленькие. Когда начинаешь их сосать, желтая глазурь растекается по языку сладковатым привкусом. Но долго сосать не надо – будет горько. Надо сразу глотать. Сегодня суббота, банный день, поэтому мы гуляем и наслаждаемся погодой. Баночка с витаминками у Аленки в кармане, и она достает ее не так уж часто, примерно каждый раз, как мы доходим от одного края забора до другого, не чаще.
– Вкусно, дай еще, – говорю я.
Аленке не жалко. Она и сама не прочь полакомиться желтыми кругляшками. Мы съедаем примерно полбаночки или чуть больше. А сама баночка небольшая, как мой пальчик высотой. С плотной резиновой крышкой.
Гуляем мы с Аленкой долго, но вот бабушка зовет меня домой. Полежу немного и пойду с мамой в баню, думаю я. И отключаюсь.
– Лена, Лена, вставай, пойдем в баню, – мама и бабушка толкают меня, но я только переворачиваюсь на другой бок.
В баню в тот день я так и не сходила. Наутро бабушка спрашивает, что мы с Аленкой вчера делали.
– Гуляли.
– А что ели?
– Желтые витаминки. Ей мама привезла.
– Это валерьянка. Лекарство. Его просто так есть нельзя. Бабушка Таня вчера прибежала вечером спросить, спишь ли ты. У Алены таблетки закончились, вы все съели и обе спали как убитые. А бабушке теперь в город в аптеку ехать.
Бабушка говорила об этом серьезно только в первый раз утром, а вечером уже хохотала над нами. Сами себя уложили, хоть воду в бане не пришлось на меня тратить. Теперь до следующей субботы грязной буду ходить. С Аленкой больше есть ничего нельзя, а то отравимся еще. А крестный, завидев нас на прогулке, периодически спрашивал, что мы едим.