Прусский террор
Шрифт:
Первое, что должно было прийти ему на ум, была мысль о том, что Эмма отправилась искать суда над генералом Штурмом.
Когда г-н Фелльнер находился в комнате покойного барона и разговаривал обо всем этом непонятном событии, его зять, советник Куглер, вбежал в комнату с письмом от генерала фон Рёдера в руке.
Поскольку тот, кто его доставил, объяснил важность этого послания, г-н Фелльнер тут же открыл письмо и, не желая терять ни минуты, донес содержание его до сведения г-на Куглера.
На самом деле в письме для г-на Фелльнера не
Прочтя письмо от генерала фон Рёдера, бургомистр на секунду задумался, и в течение этого непродолжительного времени он стоял, скрестив руки, и смотрел на Фридриха.
Затем, после такого созерцания покойного, он склонился над ним, поцеловал его в лоб и совсем тихо сказал ему:
— Ты увидишь, что не только солдаты умеют умирать! Потом он посмотрел себе на ладонь и, постучав двумя пальцами по роковому месту, где виднелась звездочка, сказал:
— Это предначертано, и ни один человек не в силах избежать своей судьбы.
Медленным шагом он спустился, с опущенной головой прошел по всему городу, вернулся к себе, поднялся в кабинет и закрыл дверь изнутри. Часть вечера, сидя в кабинете, он писал, пока не пришел час ужина.
В Германии ужин — трапеза значительная и веселая, соединяющая в торговом городе Франкфурте торговца со всем его семейством; в обед, в два часа дня, он еще наполовину погружен в дела, которые ему пришлось прервать. Но в восемь вечера все сбрасывают хомут работы, уходят от дел, и наступает час семейной близости, час улыбок. За ужином дети постарше целуют родителей в лоб, малыши садятся к ним на колени или болтают, опустившись у их ног. Люди проводят время в ожидании сна, который несет забвение тягот душевных и отдохновение от тягот телесных.
Ничего такого не получилось вечером 22 июля в семье Фелльнеров. Как всегда, бургомистр был нежен с детьми, но его нежность, возможно в тот вечер даже более проникновенная, чем обычно, носила оттенок глубокой грусти. Не спуская глаз с мужа, г-жа Фелльнер не произнесла ни единого слова, время от времени утирая слезу, наворачивавшуюся в уголках ее глаз. Девочки молчали, видя, как печалилась их мать, а что до маленьких детей, те болтали детскими голосочками, походившими на птичье щебетание, и впервые оно не вызывало улыбки у их отца и матери.
Господин фон Куглер оставался мрачен: он был из числа сильных духом и открытых сердцем — тех, кто, следуя по жизненному пути, никогда не ищет тропинок, что вели бы в обход чести. Не приходится сомневаться в том, что он уже сказал себе: «На месте шурина я бы поступил вот так».
Ужин закончился поздно, словно бы члены семьи боялись расстаться друг с другом. Дети в конце концов один за другим уснули, и к ним не пришлось призывать няню и говорить: «Ну, давайте, малыши, пора спать».
Старшая из дочерей Фелльнера машинально села за фортепьяно и коснулась пальцами клавиш, не намереваясь что-нибудь сыграть.
Звук клавиш заставил бургомистра вздрогнуть.
— Ну-ка, Мина, — сказал он, — сыграй нам «Последнюю мысль» Вебера: ты знаешь, как я люблю эту пьесу.
Не заставляя себя просить, Мина забегала пальцами по клавишам, и комнату наполнили печальные звуки, такие чистые, словно на хрустальном подносе перебирали пальцами золотое ожерелье.
Бургомистр уронил голову себе на руки и слушал пленительную мелодию поэтичного музыканта, последняя нота которой уносится подобно прощальному вздоху изгнанной го ангела, покидающего землю.
Затихла эта последняя нота, и Мина перестала играть.
Не говоря ни слова, г-н Фелльнер встал и поцеловал Вильгельмину, которая ждала от отца каких-то слов, то ли чтобы опять сыграть ту же мелодию, как она часто делала, то ли чтобы исполнить «Приглашение к вальсу» — другой шедевр того же автора.
Но когда отец поцеловал ее, Мина тихо вскрикнула:
— Что с тобой, отец? Ты плачешь!
— Я?.. — живо произнес Фелльнер. — Ты с ума сошла, дорогая малышка.
И он попытался улыбнуться.
— О! — полушепотом произнесла Мина. — Что бы ты ни говорил, отец, а я почувствовала слезу. Да вот же, — прибавила девочка, поднеся палец к своей щеке. — Вот же она!
Фелльнер нежно положил ей руку на губы. Девочка поцеловала эту руку.
— Боже мой! — сказал Фелльнер таким тихим голосом, что только Бог и мог его расслышать. — Почему ты делаешь их такими добрыми, такими нежными, такими любящими? Я никогда не смогу их покинуть.
И в эту минуту чье-то дыхание коснулось его уха.
— Будь мужчиной, Фелльнер! — расслышал он голос. Это был голос Куглера.
Господин Фелльнер взял зятя за руку и пожал ее.
Мужчины поняли друг друга.
Пробило одиннадцать. В доме бургомистра в такой поздний час расходились только из-за какой-нибудь вечеринки или бала.
Бургомистр поцеловал жену и детей.
— Однако, — сказала г-жа Фелльнер мужу, — ты, надеюсь, никуда не пойдешь?
— Нет, — ответил он.
— Ты целуешь меня так, словно собираешься уйти.
— Я в самом деле ухожу, — ответил бургомистр, силясь улыбнуться, — но ненадолго, будь спокойна. У меня есть дела с Куглером.
Госпожа Фелльнер с беспокойством посмотрела на советника, а тот кивнул в знак подтверждения этих слов. Наконец, всех детей поочередно перецеловали.
Фелльнер проводил жену до порога ее спальни.
— Спи, — сказал он, — а мы с Куглером подумаем, как действовать и какие меры принять, чтобы встретить завтрашний день достойным образом.
И в самом деле, проследив глазами за мужем, г-жа Фелльнер увидела, как он вошел к себе в кабинет в сопровождении Куглера.
Госпожа Фелльнер ушла к себе в спальню, но не для того, чтобы лечь спать, а для того, чтобы помолиться.