Сменяются времена года,только не в беломошном бору.В нём ничто не меняется,он всегда в постоянстве неком.Лишь белый мох– шкурой белого медведя на полу —раз в году чистится белым, как сам он, снегом.Мчатся лето, весна, зима – стороной.Стороной осень – ликом иконописным.Стороной прошли первобытно-общинный строй,рабовладельческий, феодализмы, капитализмы…И только время в бору стоит, как в графине вода,и совершенно не зависитот своего далёкого праначала.Видимо, здешнее время вообще никогданикаким таким свойством материисебя не считало.Поэтому тетерев в воздухе может встать,как ветряк,и долго стоять в раздумье – крылья провисли.Поэтому телеграфными проводамилежатна ветвяхследыпрыгавшей с дерева на дерево рыси.И сосны стоят – будто каждая целый взрыв!Или прорыв из иного сознанья,иного пространства зиянье,где в хвою сосновуюс помощью римских цифрвписаны всеникогда не рождавшиесяземляне.
Косачи
Просыпаюсь утрами, оттого что над ухом ручейвсё журчит и журчит. Это вновь косачи, видит бог,под латунные ножницы утренних первых лучейтянут шеи блаженно, и падают головы в мох.Их отвёрстые горла клокочут одно лишь:чу-фыр-р…Я под песенку эту, над речушкой болотной застыв,выгребаю из чайника плотный вчерашний чифирь,он в воде превращаетсяв перевёрнутый ядерный взрыв.А в глаза светит солнце, светит так горячо и рыжо,что не верится снова, что снова какой-нибудь псих(но не я уж сегодня), спросонья схвативши ружьё,побежит к косачам. Только разве обманешь ты их!Ну-ко кыш, лягушонок!Не лезь-ка ты в чайник, малыш.Есть в селе нашем женщина, только вот не из села,а из города, вот… Она тоже видала Париж,как Высоцкий поёт. А уж в Вологде век прожила.Жаль, я в школе учил не французский,а шпрехен зи дойч,и мне трудно найти с нейкакой-нибудь общий язык,как находит его её пятилетняя дочь,то есть дочка моя —чтобы сразу вопрос не возник.Я с той женщиной ныне говорю тяжело и длинно,а глаза её серые (дочь меня в гости зовет)вроде дульного среза «мелкашки»,чей выпуск давнов славном городе Туле оружейный наладил завод.Безголовым зовёт меня мать. Я давно безголов.Возвращаюсь к костру, к мужикам…Уж и то бы добро,чтоб какой-нибудь психвдарил в свет из обоих стволов,и пусть падает чайник из правой руки,а из левой – ведро.
«По клюкву ехали бабы…»
По клюкву ехали бабына тракторных санях-волокушах,что зверски подбрасывали на ухабах,зато не тонули в лужах.Пели бабы: «Ой, летят утки» —и жались друг к другу, фуфайка к фуфайке.Лишь одна, в красной спортивной куртке,не пела и горела как факел.С пяти утра бабы тряслись желейным грузом,лишь изредка взвизгивая: «Держись-ся!»И с веток роса падала всем на рейтузы,а одной – на джинсы.Сани ползли, два венца от узкого сруба,грязь расплёскивая в виде крыльев.Бабы косились и поджимали губы:одна курила.Тракторист проклинал дорожку,ад, мол, кромешный,и, оборачиваясь, ногтём по щетине крябал.Он и не думал, что на санях на бабу меньше,на ту, что себя не считала бабой.Он думал, что езда его притомила,а что насчёт жизни, то она ведь идёт по кругу.И каждую осень, наверное, от сотворения мира,бабы едут по клюкву.
Лось
Он вышел прямо на лесоповал —доисторический бык!И трактор, что рядом лес трелевал,пред ним растерянно сник.Лосина! Лосище! И мощь и красуон нёс, словно сладкий хмель,с рогами, как сломанная в грозукак раз посерёдке ель.А мы, помлесничего Санька да я,уж коль очутились тут,решили на этого бугаяпоближе пойти взглянуть.Мы сделали «лошадь» – любой впрягалтак в детстве друг друга не раз,лишь мы ружьё несли как рога,правда, взведя про запас.Мы шли к нему, от души веселясь:– Ого! У нас тоже гон!А лось вполглаза смотрел на наси словно поддакивал в тон.А, может, думал (был глаз багров,и в теле выл ураган):«Что, если врезать промеж роговэтим двум дуракам?»Нет, он развернулся громадой всей,словно себе сказав:«Ну их, вот не видали лосей!Что я им, динозавр?»Ушёл, орешник смахнув сгоряча,своим житием умудрён.Лишь трактор вослед запоздало рычали траками цапал дёрн.
Печь
Э, как славно сбивали из глины печь!Спешка бы ни к чему, да зима вот приспичь.Дед-хозяин – старый кокшар,хоть не про деда речь,и не про то, что искать бы, мог он найти кирпич.Речь: как весело мужики сбивали печь!Как взлетали без устали берёзовые молота,и был каждый молот, как певчая птица, певч!И была каждому прежняя, в роще, жизнь —маета-а…И серьёзно так мужики сбивали печь,словно забивали глиной дощатый гроб,который сбросили в яму с высоких плечи так трамбовали, что втрамбовали и холмик-горб.И до конца была сбита в зимовке печь,и дед самолично взрезал печке устье ножом,и, чтоб тягу проверить, спешил ком газеты зажечь,а после, выпив, сопел: на печку ведь нюх нужон.А мужики, набравшись,перецеловались и млад и стар.А когда в печи разгорелось (не только газеты ком),дым – как покойник, не хуже святого Лазаря —встал,а когда вышел в трубу,сильно заплетал ногами и языком.
«Над средне-русскою равниной…»
Над средне-русскою равнинойот трав до звёзд – антициклон.Он, как… О, Бог, как всё сравнимоодно с другим, и целиком,и по частям, но кровенея,наружу сердцем, Ты и сам,ты сам растащен по сравненьямна бисер тем… Да ну, к свиньям!Я сам трепал Тебя… Так тянетменя и ныне, что есть сил,воскликнуть: «Однопланетяне!Я понял вас! А вас сравнил».Но всё ж с любым, пускай завальным,сравненьем, чур меня туда,где мать, где городок с названьем,в котором «волок» и «вода»,где вихрь души людской, единой,стоит один на тыщу верстна средне-русскою равнинойот самых трав до самых звёзд.
«Ты полюбишь ту землю…»
Ты полюбишь ту землю,на которой полюбишь впервые,где впервые и ревность окажется в радость,где вокруг горизонты, как стёкла стоят ветровые,защищая от бурь и невзгоди от всех неурядиц.Здесь бы жить бы да жить,все прошедшие годы позвать бы,дорожить, как наградой, любою душевною раной,но по долгу приличия,как после похорон свадьба,тут влюбиться по-новойдо смерти всё кажетсярано.
«Ты, Земля, мне приснилась…»
Ты, Земля, мне приснилась.Ты шла по орбите, по кругу,словно сивая лошадь —вот такой уж привиделась ты),И привычное небо было меньше обычного луга,