Прянишников
Шрифт:
Коль скоро нам придется через очень короткое время столкнуться с повторением подобной истории в новом варианте и с обновленным составом действующих лиц при сохранении наиболее невыгодной роли за Пфеффером, читателю могут быть небезынтересны некоторые ее подробности. Дело в том, что в обоих случаях отчетливо вскрылись глубокие различия в подходе русской и немецкой физиологических школ к самому предмету исследования.
В 1868 году Тимирязев, подобно Прянишникову, отправился в научную командировку на родину спектрального анализа, в тот самый тихий городок Гейдельберг, где совсем недавно из стеклянной призмы, выточенной знаменитым мюнхенским оптиком Йозефом Фраунгофером, сигарной коробки и подзорной трубы, разрезанной пополам, физик Густав Кирхгоф и химик Роберт Бунзен создали прибор, который получил название спектроскопа. Содружество
В лаборатории Бунзена, которая считалась лучшей в Германии, исследовались только тела неживой природы. Для молодого русского ученого Бунзен сделал исключение: Тимирязев пленил его воображение, продемонстрировав холодное свечение — флуоресценцию, — исходившее из колбы с растительным раствором превосходного изумрудного цвета.
Уже к концу года Тимирязев закончил в Гейдельберге первое свое исследование, посвященное оптическим свойствам хлорофилла. В начале следующего года в немецкой «Ботанической газете» было опубликовано предварительное сообщение русского ученого об этой работе. Доклад молодого исследователя на ту же тему был зачитан уже в Москве на Втором съезде русских естествоиспытателей и врачей.
Вскоре после этого в трудах Вюрцбургского ботанического института появилась статья доктора Пфеффера, ученика известного немецкого ботаника Юлиуса Сакса. Пфеффер в самой несдержанной форме нападал на своего русского коллегу. Он объявлял работу Тимирязева негодной, а ее автора чуть ли не фальсификатором.
Тимирязев ответил не сразу. Он хотел вообще обойти молчанием эту брань, тем более что доктор Пфеффер выдал причину своего ожесточения: русский опередил его. Пфефферовская тактика просматривалась невооруженным глазом. «Я полагаю, — писал он, — что после приведенной выше критики всякому будет понятно, что предварительное сообщение Тимирязева не могло помешать мне избрать ту же тему».
Так разгорелось это официально объявленное единоборство, в котором столкнулись два научных метода, больше того — два мировоззрения.
Маститый Юлиус Сакс выступил в поддержку своего ученика. Это свидетельствовало о серьезности положения. «Едва ли в темные века схоластики, — писал Тимирязев, — слово священного писания имело более обязательную силу, чем слово Сакса для его последователей». В этом кругу существовала организация самая строгая, подчинение самое безусловное. Тимирязев отмечал пагубность этого «культа слова, переживающего мысль», — слова, скрывающего ее отсутствие. В этом он видел особенность немецких физиологических учений того времени.
Не будем и преуменьшать реальную значительность фигуры Юлиуса Сакса, автора первого обширного труда по физиологии растений.
Его легендарная работоспособность заслуживала всяческого почтения. Низко опустив голову, погруженный в свои думы, ежедневно в один и тот же час, в одну и ту же минуту и, как говорили злые языки, в одну и ту же секунду, с точностью морского хронометра появлялся он в своей обширной лаборатории и, устремив вниз отрешенный взгляд своих близко посаженных глаз, ни на кого не глядя и, вероятно, искренне никого не замечая, немедленно погружался в эксперименты, а еще охотнее — в раздумья.
От описания особенностей его характера нас избавляет автохарактеристика, которая заключена во введении к его лекционному курсу по физиологии растений, прочитанному им в Вюрцбургском университете и составившему основу его капитального труда. «Слушатели (а следовательно, и читатели его книги. — О. П.)желают и должны знать, как складывается наука в уме их профессора: для них совсем не существенно знать — так или иначе думают другие». Эти строки — точнее, выраженная в них философская установка ученого настолько поразила Тимирязева, что он неизменно пользовался этим примером во многих своих публичных выступлениях как иллюстрацией догматизма, возведенного в ранг научного метода, идеалистического умозрения, выступавшего с открытым забралом.
Тимирязев иронически говорил, что «перед таким героическим приемом сглаживаются все противоречия», и тут же добавлял: «Но насколько выигрывает истина и во что превратится наука, если этот прием сделается всеобщим, — вот в чем вопрос?»
И вот этот самый непререкаемый авторитет должен был подавить сопротивление
Но у молодого Тимирязева с самого начала вызывала серьезные сомнения вся приведенная выше цепь рассуждений. Действительно, желтые лучи наиболее ярки, но ведь это только для нашего глаза! А при оценке степени воздействия световых лучей на зеленый лист наши субъективные ощущения никак не могут быть судьей. Важна относительная энергия луча, его реальная, объективная способность производить работу. В ту пору уже было доказано, что работать, то есть вызывать химическую реакцию, способен лишь поглощенный свет. Лучи, которые отражаются или пропускаются телом, не вызывают в нем изменений. Что касается хлорофилла, то он поглощал вовсе не желтые, а красные и синие лучи. И потом: при чем здесь «раздражающее действие» света? Поглощенные хлорофилловым зерном лучи совсем не раздражители. Они участники тех тайных сложнейших реакций, которые происходят в зеленой клетке. В согласии с законом превращения энергии луч сам испытывает превращение, откладываясь в конечном счете про запас в виде химической энергии.
Сомнения сомнениями, но Тимирязев отнюдь не был склонен одним отвлеченным умозаключениям противопоставлять другие. Он решил проверить исходные измерения, нисколько не смущаясь тем, что они освящены одобрением столь славных ученых мужей. Это была дерзость, ни с чем не сравнимая. Она-то и вызвала ярость Пфеффера…
Тимирязев очень быстро уличил опыты Дрепера в элементарной погрешности. Для того чтобы иметь достаточно яркий свет, Дрепер пропускал солнечный луч через отверстие в ставне, равное трем четвертям дюйма — около 20 миллиметров — в диаметре. Тимирязев справедливо отмечал, что через такое большое отверстие почти нельзя получить чистый спектр. Цветное изображение образуется из нескольких спектров, накрывающих друг друга в средней части и производящих там почти белый сложный цвет. Чтобы уверенно судить о том, в каких лучах солнечного спектра сильнее всего протекает процесс усвоения углекислоты, надо добиться, чтобы каждая цветная полоса была резко отделена от соседней. Опыт должен быть чистым — лишь тогда можно верить его результатам.
Почему же все-таки такой искушенный и опытный физик, как Дрепер, проявил такое поразительное пренебрежение к чистоте эксперимента?
Дело в том, что Дрепер приписывал живому особые свойства, благодаря которым живые тела якобы могут не подчиняться тем физико-химическим законам, которые царят в неживой природе. Это сбивало его с верной дороги.
Тимирязев в своей докторской диссертации доказал несостоятельность идеалистических взглядов Дрепера. Сложнейший процесс возникновения в зеленом листе органического вещества под воздействием солнечного света подчинен общему для всей природы закону сохранения материи и энергии. В доказательство этого Тимирязев выбивал из листа сечкой пять одинаковых кусочков зеленой ткани и, поместив их в пять пробирок, содержащих воздух с одинаковой примесью углекислого газа, каждую пробирку освещал одним каким-нибудь светом: первую — желтым, вторую — красным, третью — синим и т. д. Через несколько часов, произведя анализ, Тимирязев убеждался, что наибольшее количество углекислого газа разложилось в пробирке, освещенной красным светом. На втором месте — пробирка, освещенная синим лучом.