Прынцик

Кокоулин Андрей Алексеевич

Он замолчал.

Лицо его просияло внутренним злым светом.

— Это из-за соседа! — торжествующе проревел Шарыгин. — Это он, да? Хлебца попросил! Выкинь, выкинь его из головы, а я его лично скину с лестничной площадки, если он еще хоть раз заявится! В твоем состоянии любой отвлекающий фактор…

— По-моему, это моя жизнь, — сказала Галка.

Брюхо Шарыгина, обтянутое сиреневой рубашкой, колыхнулось и пошло складками.

— Что? — он присел перед Галкой. — Какая жизнь? Это же

все фальшь, большой театр, миллионы актеров, и каждый несет себя в мир, надеясь не понятно на что и каждый раз играя в ящик. Ты веришь в эту жизнь? Знаешь, что я понял с возрастом? Я скажу тебе. Может ты не примешь мои слова сейчас, но потом, лет через двадцать, обязательно о них вспомнишь. Не имеет значения, кто ты и что ты. У тебя своя роль. Все мы фиглярствуем, притворяемся, изображаем из себя невесть что. Шарыгиных, Стасовых, Неземовичей. Все мы навыдумывали себе разных светлых понятий. Любовь, дружба, забота, сострадание, взаимовыручка. Это все фикция, увы, это все конечные величины, лживые насквозь, потому что условны. У любви есть оговорки, у сострадания есть предел, у дружбы всегда есть предмет, о который она споткнется. Антиподы — те хоть не рядятся в одежды из человеческой глупости, они откровенны, в них больше правды, они кровавы и темны, но по большому счету тоже фальшивы. Ненависть, зависть, страсть. А мир наш стоит на нужде. Да-да, — покивал Шарыгин, стиснув Галкины колени. — Ты нужна мне, я нужен тебе, Неземовичу нужно чудо, Казимирчику — мечты, Пескову — слава, Алле Львовне — благодарные слушатели. Человечество движется по нужде, ниточки зависимостей раскручивают земной шар. И это подло, я согласен. Это подло, если пребываешь в изначальном неведении, когда в тебе живут впитанные, вбитые максимы, что все люди братья, любовь вечна, стареньких нужно уважать, а детей — любить, поскольку они цветы и пахнут исключительно молоком. Я это давно понял. Всюду ложь, все лгут, все изворачиваются, кто из страха, кто по привычке, кто из высоких побуждений, прикрываются моралью, этикой, высоколобыми мудреными философиями, будто фиговыми листочками, а сами подчиняют собственным нуждам всех вокруг. Думаешь, я любил кого-нибудь? Нет, я играл в любовь. Периодически выступал на семейной сцене.

— Почему? — спросила Галка.

— Потому что ложь! Женщины — лживая порода. И я лгал им в унисон, отыгрывая собственную партию. Мне было смешно, глядя, как они кудахчут, как они захлебываются от радости, думая, что завладели мною. Что ранние, что Юлька, что Эмма, что вот Светлана. Каждая приспосабливала меня к своим нуждам, каждая. Ах, какие были замечательные пьесы! С клубничкой, с совместными прогулками и стоянием под луной. Но кончились, кончились! И тебе говорю: не верь ни в любовь, ни в прочее. Чаще всего это лишь физиологическая потребность, и все, все! Остальное — обман. Знаешь, в чем высший пилотаж? Лгать лживому миру в глаза. Я все время как будто на подмостках, я лгу на опережение, потому что только так возможно не сойти с ума. Так мы на с ним равных…

Галка слушала, и ей казалось, что слова вяжут, как липкая лента. По рукам, по ногам, внахлест, сковывают движения, путают мысли. Еще чуть-чуть и будет уже не вырваться.

Она ведь и сама думала похоже. Ей тоже виделись в окружающем цирк и буффонада, общая неправильность.

Но это было до…

Галка выставила ладони перед Шарыгиным.

— И только несколько вещей могут примирять с действительностью. Театр, в котором ложь накладывается на ложь и получается нечто отличное, и… — Шарыгин узрел жест и запнулся. — Что?

— Я все поняла, — сказала Галка.

— Серьезно? Ты попробуешь снова? Пойми, это единственное настоящее…

— Да, — солгала Галка.

— Тогда я… — Шарыгин взялся за дверную ручку. — Тогда я соберу всех, и ты вжаришь, да? Обязательно! Настраивайся. Я сейчас.

Он выбежал из гримерки.

Галка с трудом выдержала тридцать секунд.

Неплотно прикрытая дверь едва слышно скрипнула. Тускло светил плафон. Коленца коридора доносили искаженный Шарыгинский голос. А выставлена ли охрана? Вроде нет.

Галка мелкими шагами двинулась в сторону служебного выхода.

Никого. Господи, пусть так и будет, это повторный побег, но, клянусь, последний. Завязываю, ага. Поворот. Подоконник для курения, тоже пусто, пу…

Галка замерла.

В нише за курилкой, сложив руки на груди, стоял Казимирчик. Нескладный, носатый. На губах его играла слабая улыбка. На скуле красовался прямоугольник пластыря.

Одинокий оруженосец какой-то.

Галку он заметил, но не пошевелился, лишь слегка, ожидающе наклонил голову.

Захлопнуть рот. Унять тарахтящее сердце. Чего хочет? Стоит? Просто стоит? А будет ли держать? Или пропустит?

— Можно мне? — бледнея, шепнула Галка.

И Алексей Янович молча показал движением век: можно. А затем подмигнул. Это было настолько естественно, настолько к месту, что Галка, не удержавшись, на мгновение прижалась губами к худой Казимирчиковой щеке.

— Вы славный!

О, крылья!

Вперед, вперед! Вы есть у меня!

Пение дверной пружины. Сладкий воздух. Ветер. Тротуарная плитка. Бегом, бегом. И телефон, конечно же, телефон.

Длинный гудок, второй.

— Алло?

— Саша?

— Да.

— Саша, я тебя люблю, — сказала Галка.

Мир был чист и свеж. И лжи в нем не было. Только любовь.