Прыжок за борт. Конец рабства. Морские повести и рассказы (Сочинения в 3 томах. Том 2)
Шрифт:
Капитан Джонс втайне порадовался, когда услышал об этой неприятности. Как и предсказывал лоцман, он в самом деле боялся своего старшего помощника и боялся его по той самой причине, какую лоцман считал вполне вероятной. Вот почему капитану Джонсу очень хотелось бы тем или иным способом забрать в свои руки черного штурмана. Но тот был безупречен и, насколько это вообще возможно, близок к совершенству. А капитан Джонс очень досадовал и в то же время поздравлял себя с таким опытным старшим помощником.
Джонс всячески подчеркивал свои добрые отношения с помощником из тех соображений, что чем дружелюбнее относитесь вы к кому-нибудь, тем легче будет вам подставить ему ножку; а также потому, что ему нужен был человек, который слушал бы его рассказы о видениях, призраках, духах и прочей спиритической чепухе. Он знал наизусть все эти истории о привидениях и плел их нудно, без всякого выражения, делая их как-то особенно бессмысленными и скучными, как он сам.
— Я люблю беседовать с моими помощниками, — говаривал он. — А бывают такие капитаны, которые за весь рейс боятся рот раскрыть, чтобы не уронить собственного достоинства. В конце концов разве это так уж важно — какое положение занимает человек?
Опасаться его общительности надлежало больше всего во время вечерней полувахты, потому что он был из тех людей, которые к вечеру оживляются, и тогда вахтенный офицер уже ни под каким предлогом не мог уйти с юта. Капитан Джонс вдруг появлялся из люка и, подкравшись бочком к бедняге Бантеру, шагающему по палубе, ошарашивал его очередным спиритическим откровением, вроде:
— Духи, мужчины и женщины, как правило, отличаются большой утонченностью, не правда ли?
А Бантер, высоко держа голову с черными бакенбардами, угрюмо бормотал:
— Не знаю.
— А! Это потому, что вы не хотите знать. Вы самый упрямый, самый предубежденный человек, какого я когда-либо встречал, мистер Бантер! Я сказал вам, что вы можете брать любые книги из моего шкафа. Можете зайти в мою каюту и взять любую книгу.
И если Бантер уверял, что он слишком устает, чтобы в свободное от вахты время еще заниматься чтением, капитан Джонс язвительно улыбался за его спиной и говорил, что, конечно, некоторым людям нужно спать больше, чем другим, иначе они не справятся с работой. Если мистер Бантер опасается, что не сможет выстоять, не смыкая глаз, ночную вахту, тогда, конечно, другое дело.
— Но, кажется, на днях вы взяли почитать у второго помощника какой-то роман — насквозь фальшивую дребедень. — Капитан Джонс вздохнул. — Боюсь, что у вас нет духовных интересов, мистер Бантер. В этом все дело.
Иногда он появлялся на палубе среди ночи — уморительная фигура в пижаме, на кривых ногах. При виде своего преследователя Бантер украдкой сжимал кулаки и на лбу его выступал холодный пот. Постояв с сонным видом около нактоуза и препротивно почесываясь, капитан Джонс неизбежно заговаривал на единственную интересовавшую его тему.
Он рассуждал, например, об улучшении нравов, какое может быть достигнуто путем установления широкого и тесного общения с духами умерших. Капитан Джонс считал, что духи согласились бы на близкое общение с живыми, если бы не отсутствие веры у подавляющего большинства людей. Он и сам не пожелал бы иметь ничего общего с людишками, которые не верили бы в его — капитана Джонса — существование. Почему же ждать этого от духов? Это значило бы требовать от них слишком многого.
Он стоял у нактоуза, тяжело дыша и пытаясь дотянуться ногтями до лопаток; потом сурово провозглашал хриплым, сонным голосом:
— Неверие, сэр, вот бич нашего века!
Неверие отвергало свидетельства профессора Крэнкса и «того самого» журналиста. Оно не признает фотографических снимков.
Ибо капитан Джонс твердо верил, что некоторые духи были сфотографированы. Он читал об этом в газетах. И мысль о том, что эта попытка удалась, полностью завладела им, так как он был не способен к критическому мышлению. Бантер рассказывал впоследствии, какой нелепый вид имел этот маленький человечек, облаченный в пижаму на три номера шире, чем следовало, взволнованно топтавшийся у штурвала и при свете луны грозящий кулачками безмятежному морю.
— Фотографии, фотографии! — повторял он голосом скрипучим, как заржавленная петля.
Даже штурвальный, стоявший за его спиной, чувствовал себя неловко, наблюдая эту сцену, и никак не мог понять, из-за чего «старик затевает ссору с помощником».
Потом Джонс, немного успокоившись, начинал снова:
— Светочувствительная пластинка не лжет. Да, сэр!
Ничего не могло быть забавнее, чем уверенность этого нелепого человечка и его поучительный тон.
Бантер важно и размеренно, как маятник, расхаживал по юту. Он не говорил ни слова. Но, как вам известно, у бедняги на совести было нешуточное дело, и, когда его, и без того уже встревоженного, пичкали этими дурацкими сказками о духах, он едва не сходил с ума. Он чувствовал, что не раз был на грани безумия, ибо с упоением рисовал себе бредовые картины: как он берет капитана Джонса за шиворот и бросает за борт прямо в кильватер судна, а ведь ни одному моряку, находящемуся в здравом уме, не придет в голову проделать это даже с кошкой или каким-нибудь другим животным. Он представлял себе, как тот вынырнет — крошечное черное пятнышко, оставшееся далеко за кормой, в океане, освещенном луной.
Не думаю, чтобы даже в самые тяжелые минуты Бантер всерьез хотел утопить капитана Джонса. Мне кажется, что он, с его расстроенным воображением, стремился лишь к одному — прекратить эту бессмысленную болтовню шкипера. Но все равно, предаваться подобным фантазиям было опасно. Вы только представьте себе этот корабль в Индийском океане в ясную, тропическую ночь, паруса наполнены и не шелохнутся, на палубе не видно вахтенных, а на юте, залитая лунным светом, статная фигура черного штурмана, который шагает размеренно и величаво, храня жуткое молчание, а этот нелепый, противный человечек в полосатой фланелевой пижаме беспрерывно бормочет то скрипучим, то жужжащим голосом о «личном общении с потусторонним миром».
У меня мурашки бегают по спине, когда я об этом думаю.
Иногда безумие капитана Джонса прикрывалось каким-то непостижимым практицизмом. Сколько пользы принесли бы души умерших, если бы их убедили принимать участие в делах живых людей! Какую помощь, например, оказали бы они полиции при расследовании преступлений! Число убийств, во всяком случае, значительно уменьшилось бы, с глубокомысленным видом высказывал он предположение. Потом он вдруг впадал в нелепое уныние.
Какой смысл вступать в общение с людьми неверующими, которые, конечно, отнесутся пренебрежительно к сообщениям духов. У духов тоже есть свои чувства. В известном смысле, они состоят целиком из чувств. Но его удивляет та снисходительность, с какой жертвы относятся к своим убийцам. Ведь ни один преступник не мог бы отмахнуться от такого привидения. Очень может быть, что неразоблаченным убийцам — верящим или не верящим в духов — и являлись призраки. Мало вероятно, чтобы они стали этим хвастаться, не правда ли?