Прыжок за борт. Конец рабства. Морские повести и рассказы (Сочинения в 3 томах. Том 2)
Шрифт:
К чему ей беспокоиться о мире, распростертом за этими лесами? — спросил я. — От этих миллионов людей, населяющих неведомые пространства, не придет (уверял я ее) до конца его жизни ни зова, ни знака. Никогда. Я увлекся. Никогда! Никогда! С удивлением вспоминаю, как настойчиво и страстно я говорил. У меня создалось впечатление, будто я схватил, наконец, призрак за горло. Действительно, реальность оставила позади чудесные облики сна. Зачем ей бояться? Она знала, что он сильный, честный, мудрый, смелый… Все это так. Больше тою: он велик, непобедим… и мир в нем не нуждается, мир забыл его и даже никогда о нем не узнает…
Я остановился. Глубокое молчание повисла над Патюзаном, и слабый сухой звук весла, ударяющего о борт каноэ где-то на середине реки, казалось, делал тишину безмерной.
— Почему? — прошептала она.
Мною овладело бешенство, какое испытываешь во время жестокой борьбы. Призрак пытался ускользнуть из моих рук.
— Почему? — повторила она громче. — Скажите!
Я все еще молчал, а она топнула ногой, как избалованный ребенок.
— Почему? Говорите!
— Вы хотите знать? — спросил я с яростью.
— Да! — крикнула она.
— Потому что он недостаточно хорош, — жестоко бросил я.
Наступило молчание. Я заметил, как взметнулось вверх пламя костра на другом берегу, увеличился круг света, словно удивленно расширенный глаз. Затем пламя внезапно собралось в багровую точку. Я понял, как близко стояла девушка, когда ее пальцы сжали мою руку. Не повышая голоса, с презрением, горечью, отчаянием она сказала:
— Он мне говорил то же самое… Вы лжете!
Эти последние два слова она выкрикнула на туземном наречии.
— Выслушайте меня! — взмолился я. Она затаила дыхание, оттолкнула мою руку.
— Никого, никого нельзя назвать достаточно хорошим, — начал я очень серьезно. С испугом я заметил, как учащенно, как бы захлебываясь, она дышала. Я опустил голову. Какой смысл? Шаги приближались, я быстро отошел и исчез, не прибавив больше ни слова.
ГЛАВА XXXIV
Марлоу быстро встал и слегка пошатнулся, словно опустился после стремительного полета. Он прислонился спиной к балюстраде и смотрел на плетеные шезлонги. Его движение как будто вызвало к жизни распростертые на них тела. Один или двое выпрямились, словно в тревоге; кое-где еще тлели сигары; Марлоу глядел на них глазами того, кто возвратился из безмерно далекой страны грез. Кто-то откашлялся, — небрежный голос, словно поощряя, бросил:
— Ну и что же?
— Ничего! — сказал Марлоу, слегка вздрогнув. — Он ей сказал, она ему не поверила — и только. Что же касается меня, то не знаю, подобает ли мне радоваться или печалиться. Чему я верил… Я не знаю и по сей день и, должно быть, никогда не узнаю. Но чему верил он сам, бедняга! Истина победит… знаете ли — Magna est Veritas et… Да, когда ей представится благоприятный случай. Есть закон, несомненно… и какой-то закон управляет вашим счастьем, когда мечут кости. Это не справедливость, слуга людей, но случай, Фортуна — союзница терпеливого времени, в руках которой точные весы. Мы оба сказали одно и то же. Оба ли сказали правду… или один из нас сказал… или ни тот, ни другой?..
Марлоу вдруг замолчал, скрестил на груди руки и снова заговорил другим тоном.
— Она сказала, что мы лжем. Несчастная! Ну, что ж — предоставим дело случаю: его союзник — время, которое нельзя торопить, а его враг — смерть, которая не ждет. Я отступил, признаюсь, малодушно. Я попытался низвергнуть страх и был отброшен. Мне удалось лишь усилить ее тоску намеком на какой — то таинственный заговор, необъяснимый и непонятный заговор, имеющий целью вечно держать ее в неведении. И это произошло легко, неизбежно. Словно показали мне деяние неумолимой судьбы, которой мы служим жертвами и… орудием. Страшно было думать о девушке, которая там недвижно стояла. Шаги Джима прозвучали грозно, когда он в своих тяжелых зашнурованных сапогах прошел мимо, не заметив меня.
— Как! Нет света? — с удивлением сказал он громко. — Что вы тут делаете в темноте?
Через секунду, должно быть, он заметил ее.
— Здорово, девчурка! — весело крикнул он.
— Здорово, мальчик! — тотчас же откликнулась она, поразительно владея собой.
Так они обычно здоровались друг с другом, и вызов, звучащий в ее высоком певучем голосе, был очень забавен и ребячлив. Джима это восхищало. В последний раз я слышал, как они обменивались этим знакомым приветствием, и сердце у меня похолодело. Высокий певучий голос… но замер он, казалось, слишком быстро, и веселое приветствие прозвучало как стон. Это было страшно.
— Где же Марлоу? — спросил Джим, а немного спустя я услышал: — Спустился вниз, да? Странно, что я его не встретил… Вы здесь, Марлоу?
Я не ответил. Я не хотел идти в дом… во всяком случае, не сейчас. Я не мог. Когда он звал меня, я направлялся к калитке, выходившей на недавно расчищенный участок. Нет, сейчас я не мог их видеть. Опустив голову, я быстро шел по дорожке. Здесь был небольшой подъем; несколько деревьев были срублены, кустарник срезан, трава выжжена. Джим решил устроить тут кофейную плантацию. Высокий холм, поднимая свою двойную вершину, черную как уголь в светло-желтом сиянии восходящей луны, словно опускал свою тень на землю, приготовленную для этого эксперимента. Джим задумал столько экспериментов; я восхищался его энергией и ловкостью. Но сейчас ничто не казалось мне менее реальным, чем его планы, его воля и энтузиазм.
Подняв глаза, я увидел, как луна сверкнула сквозь кусты на дне ущелья. Словно гладкий диск упал на дно этой пропасти и теперь отскакивал от земли, выпутываясь из переплетенных ветвей; голый искривленный сук какого-то дерева, растущего на склоне, черной трещиной пересек лик луны. Как будто из глубины пещеры луна посылала вдаль свои лучи, и в этом грустном свете пни срубленных деревьев казались очень темными. Тяжелые тени падали к моим ногам; моя собственная тень двигалась по дорожке, пересеченной тенью одинокой могилы, вечно увитой цветами. В затененном свете луны переплетенные цветы казались неведомыми и по форме и по цвету, как будто их срывали не руки человека, росли они не в этом мире и предназначены были только для мертвых. Их аромат плавал в теплом воздухе, делая его густым и тяжелым, как дым фимиама. Куски белого коралла бледнели вокруг темного холмика, как четки из побелевших черепов, и было так тихо, что, когда я остановился, как будто смолкли все звуки и весь мир оцепенел.