Психоанализ характера. Деконструкция принципов терапии творческим самовыражением
Шрифт:
Но многим демонстративным присущи красочная образность, поэтичность, юношеский лиризм. Тут могут быть по-своему лирически-томные эстрадные таланты (Вертинский), элегантно позирующие поэты (Северянин), живописцы, на великолепных картинах которых все красиво позируют, даже погибая, как на брюлловском полотне «Последний день Помпеи».
Есть среди демонстративных (истериков) и немало людей чувственно-расчетливых, холодновато-капризных в своей загадочности. Они, например, жестковато прекращают отношения даже с близкими родственниками, если те уже не входят по каким-то причинам в круг их карьерных интересов.
Все же, как и большинство детей, демонстративные (истерики) по природе своей есть чаще реалисты-чувственники. Вспоминаю, как одна истерическая дама в группе творческого самовыражения, сравнивая «Спящую Венеру» Джорджоне с «Рождением Венеры» Боттичелли, выбрала как созвучную себе первую картину и сказала с убежденностью, что вот главное в жизни, то есть «хлеб», а остальное, всякие там поэтические тонкости, – это уже потом. И в старости писатели истерического склада обычно продолжают писать так же чувственно-реалистически, как в юности, без одухотворенности-анализа. Даже если они гениальны своей юношеской чувственностью, как Бунин. (Ср. Легкое дыхание (Выготский).
Безнравственные истерики (психопаты), дабы как-то звучать на сцене жизни, иметь зрителей, поклонников, клевещут и вершат в разных размерах геростратово зло, плетут интриги, пишут анонимки, наказывая так (порою жестоко) за невнимание к ним или насмешки.
В молодости многие из демонстративных (истериков) удивляют, особенно сверстников, живостью мысли, чувства, богатой памятью, сообразительностью. В юноше трудно бывает усмотреть на всем этом налет истерической театральности, отсутствие подлинной, углубленной самобытности. От них многого ждут в зрелости, а продолжается все та же юношеская живость-театральность-капризность, соединенная обычно с довольно высоким, «пожизненным юношеским» сексуальным влечением, что побуждает к бурному сексуальному разнообразию с последующими житейскими неприятностями. Однако красочное вытеснение неугодного из сознания, способность уверить себя, что это все необходимо для творчества, здоровья и т. д., освобождает демонстративного (истерика) от чувства вины перед тем, кто им оставлен и мучается. Чувство этих мужчин и женщин нередко внешне мягкое, нежное, теплое, красивое, но, если присмотреться, – детски несложное-неглубокое, навсегда незрелое, подернутое колко-капризным прозрачным холодком. Телосложение может быть детски миниатюрным, а может быть и весьма грузным; душа же всегда остается неуемно-юношеской, любвеобильной – вплоть до инсультов в дряхлости.
Любвеобильность у истерических женщин нередко бывает лишь внешне-театральной, флиртовой, без способности упоенно-чувственно соединиться с возлюбленным. Эту утонченную, тронутую красивым ледком эротическую игру холодной (фригидной) истерички с замечательной проникновенностью изобразил Мопассан в романе «Наше сердце». Но ведь в этом и трагедия такой, в сущности, несчастной женщины.
Демонстративные (истерики) – всегда вечные дети, отличаются неустойчивостью, капризностью своих чувств (легкочувствием), сравнительным легкомыслием, пылкой образностью, стремлением «выставляться», быть в центре внимания, склонностью к бессмысленному упрямству от высокой внушаемости, к юношеской картинной пессимистичности. Потому и нетрудно (обычно!) расположить к себе такого человека, сердитого за что-то на нас, восхитившись им искренне и сказав ему что-то действительно доброе. И тогда многие из них мягчают, добреют, даже те, в ком ясно проглядывает чувственно-хищное.
Как ты можешь деконструировать это развернутое выказывание Марка Евгеньевича? Что ты можешь сказать, в частности, о самовнушаемости истериков, о которой пишет М. Е.? Я думаю, что это действительно имеет место. И это связано с тем, что я называю истерией с самим собой между внутренним инстанциями Я, между Суперэго и Id. Почему истерик самовнушаем? Он беззащитен перед своим слабым Суперэго. Оно очень уступчиво, оно позволяет вытеснять неприятное в бессознательное. «“Я это сделал!” – говорит память. – “Я не мог этого сделать!” – говорит совесть. И память отступает» (Ницше). Почему у истериков такое сильное вытеснение, которое позволят им быть такими «воздушными», легкими, как «Легкое дыхание» у героини бунинского рассказа? Только ли из-за потворствующего Суперэго? Нет, не только. Я чувствую, что не только, но не могу сформулировать почему. Поищи ответ в тексте Марка Евгеньевича. Он пишет: «Вообще сильная вытеснительная защита практически исключает глубинность-сложность мысли, переживания и, значит, серьезную способность критически относиться к себе. Этой вытеснительной зависимостью мыслей, взглядов от существенно поправляющих, изменяющих в противоположные стороны мышление чувств демонстративный человек может быть и глуп, и тоже по-своему счастлив, защищен». Получается, что тут виновато некритическое отношение к себе. Как ты это понимаешь? Что значит «некритически к себе относиться»? Это значит потворствовать своим слабостям. Нет, не точно. Относиться к себе некритически – это значит не замечать своих слабостей. А что происходит, если не замечаешь своих слабостей? Тогда тебе кажется, что ты лучше всех. Логично! Отсюда пресловутая истерическая демонстративность. На самом деле, он (или она) довольно заурядная личность, и он или она недоумевает, почему, если она (допустим она!) такая прекрасная, а ее никто не замечает. И она начинает позировать, чтобы привлечь другого к своей якобы исключительности. Вот откуда оказывается демонстративность! От некритического отношения к себе. Хорошо, что еще ты можешь почерпнуть из текста Марка Евгеньевича? «Позирование сказывается и в стремлении демонстративно “приукрашивать”, преувеличивать свою болезнь, даже серьезную». Вот это очень интересно! Зачем преувеличивать свою болезнь, тем более что она и так серьезна? А чтобы тебя жалели! А как преувеличивать? При помощи мутизма, астазии-абазии и т. д. Как завещал доктор Сас. Интересно, он пробовал применять свои теории на практике, – я имею в виду учить истериков говорить? Кто-то, кажется Блейлер, сказал, что истериков надо учить думать, а ананкастов – учить чувствовать.
М. Е.: Трудно говорить о мироощущении демонстративных, поскольку оно тоже здесь основано на самовнушении, способности верить в то, во что хочется верить, оно декоративно (от мистики до вульгарного материализма), в соответствии с возможностью восхитить, удивить или даже разозлить зрителей, читателей, которыми для такого человека становятся, в сущности, все окружающие его люди и даже он сам. Вообще о мироощущении здесь можно говорить так же условно, зависимо от обстоятельств, как и о мироощущении детей. Как и дети, демонстративные (истерики), за некоторыми исключениями, есть народные сказочники, язычники, неспособные к сложным духовно-абстрактным представлениям-переживаниям Бога, к сложному философскому идеализму.
Я не согласен, что применительно к истерикам и детям трудно говорить о мироощущении, что оно «декоративно». Просто Марк Евгеньевич не принимает психоанализ. У младенцев на депрессивной позиции Мелани Кляйн развитое мироощущение: представление о целостности матери и том, что она уйдет и не вернется. Я думаю, что в определенном смысле мироощущение есть даже у кролика и кошки, особенно у кошки. Это же миро-ощущение, а не миро-воззрение: кошки бывают ласковые, злые и т. д. Смешно говорить о декоративном мироощущении у гениального Бунина. В книге «Характеры и расстройства личности» (2002) я вслед за Эрнстом Кречмером ввожу понятие истерической пропорции. У Игоря Северянина:
Поэза странностей жизни
Встречаются, чтоб разлучаться…Влюбляются, чтобы разлюбить…Мне хочется расхохотаться,И разрыдаться – и не жить!Клянутся, чтоб нарушить клятвы…Мечтают, чтоб клянуть мечты…О, скорбь тому, кому понятныВсе наслаждения тщетны!..В деревне хочется столицы…В столице хочется глуши…И всюду человечьи лицаБез человеческой души…Как часто красота уроднаИ есть в уродстве красота…Как часто низость благороднаИ злы невинные уста.Так как же не расхохотаться,Не разрыдаться, как же жить,Когда возможно расставаться,Когда возможно разлюбить?!Так часто клянут демонстративных, смеются-потешаются над ними. Но ведь многие из них приносят людям прекрасные (в том числе и целебностью своей) театральные, эстрадные, поэтические, живописные радости, освежают вечной детскостью, учат живым подробностям чувственной жизни, замечательным именно своей несерьезностью-незрелостью. А дефензивные демонстративные (истерические) женщины способны на сцене жизни на незаурядное самопожертвование ради повседневного спасения тяжелого алкоголика-мужа или душевнобольного родственника, если, конечно, знакомые, близкие постоянно восхищаются их небывалым подвигом, редким терпением и т. д.
Полностью согласен! Вспоминаю теплых истеричек Фрейда из его (и Йозефа Брейера) книги «Очерки по истерии» (1894), книги, с которой начался психоанализ.
Лев Выготский в книге «Психология искусства» писал:
Рассказ недаром называется «Легкое дыхание», и не надо долго приглядываться к нему особенно внимательно для того, чтобы открыть, что в результате чтения у нас создается впечатление, которое никак нельзя охарактеризовать иначе, как сказать, что оно является полной противоположностью тому впечатлению, которое дают события, о которых рассказано, взятые сами по себе. Автор достигает как раз противоположного эффекта, и истинную тему его рассказа, конечно, составляет легкое дыхание, а не история путаной жизни провинциальной гимназистки. Это рассказ не об Оле Мещерской, а о легком дыхании; его основная черта – это то чувство освобождения, легкости, отрешенности и совершенной прозрачности жизни, которое никак нельзя вывести из самих событий, лежащих в его основе. Нигде эта двойственность рассказа не представлена с такой очевидностью, как в обрамляющей весь рассказ истории классной дамы Оли Мещерской. Эта классная дама, которую приводит в изумление, граничащее с тупостью, могила Оли Мещерской, которая отдала бы полжизни, лишь бы не было перед ее глазами этого мертвого венка, и которая в глубине души все же счастлива, как все влюбленные и преданные страстной мечте люди, – вдруг придает совершенно новый смысл и тон всему рассказу. Эта классная дама давно живет какой-нибудь выдумкой, заменяющей ей действительную жизнь, и Бунин с беспощадной безжалостностью истинного поэта совершенно ясно говорит нам о том, что это идущее от его рассказа впечатление легкого дыхания есть выдумка, заменяющая ему действительную жизнь. И в самом деле, здесь поражает то смелое сопоставление, которое допускает автор. Он называет подряд три выдумки, которые заменяли этой классной даме действительную жизнь: сперва такой выдумкой был ее брат, бедный и ничем не замечательный прапорщик – это действительность, а выдумка была в том, что жила она в странном ожидании, что ее судьба как-то сказочно изменится благодаря ему. Затем она жила мечтой о том, что она идейная труженица, и опять это была выдумка, заменявшая действительность. «Смерть Оли Мещерской пленила ее новой мечтой», – говорит автор, совершенно вплотную придвигая эту новую выдумку к двум прежним. Он этим приемом опять совершенно раздваивает наше впечатление, и, заставляя весь рассказ преломиться и отразиться как в зеркале в восприятии новой героини, он разлагает, как в спектре, его лучи на их составные части. Мы совершенно явно ощущаем и переживаем расщепленную жизнь этого рассказа, то, что в нем есть от действительности и что от мечты. И отсюда наша мысль легко переходит сама собой к тому анализу структуры, который нами был сделан выше. Прямая линия – это и есть действительность, заключенная в этом рассказе, а та сложная кривая построения этой действительности, которой мы обозначили композицию новеллы, есть его легкое дыхание. Мы догадываемся: события соединены и сцеплены так, что они утрачивают свою житейскую тягость и непрозрачную муть; они мелодически сцеплены друг с другом, и в своих нарастаниях, разрешениях и переходах они как бы развязывают стягивающие их нити; они высвобождаются из тех обычных связей, в которых они даны нам в жизни и во впечатлении о жизни; они отрешаются от действительности, они соединяются одно с другим, как слова соединяются в стихе. Мы решаемся уже формулировать нашу догадку и сказать, что автор для того чертил в своем рассказе сложную кривую, чтобы уничтожить его житейскую муть, чтобы превратить ее прозрачность, чтобы отрешить ее от действительности, чтобы претворить воду в вино, как это делает всегда художественное произведение. Слова рассказа или стиха несут его простой смысл, его воду, а композиция, создавая над этими словами, поверх их, новый смысл, располагает все это в совершенно другом плане и претворяет это в вино. Так житейская история о беспутной гимназистке претворена здесь в легкое дыхание бунинского рассказа.