Психофильм русской революции
Шрифт:
Жизнь была так разрушена, что быстро ввести ее в колею было нельзя. Она принимала прежние формы сама, но очень медленно.
Продукты в город не подвозились и цены не падали, а это было плохим симптомом. Аннулировали советские деньги, и это вызывало в обыденной жизни большие затруднения. Все соглашались с тем, что это надо было сделать, но надо было придумать какой-нибудь переход. Техника городской жизни была сильно расстроена. Водопровод и электричество работали плохо, а невежественная городская эсеровская управа не справлялась с делом. Главноначальствующий генерал Драгомиров пробовал назначить старорежимных людей, но и из этого ничего не вышло. Топлива не хватало, и получение такового было безнадежно: за эти годы привыкли сидеть в нетопленых помещениях.
Дореволюционная власть сильно считалась и даже заигрывала
Вступил в свои обязанности во многих отношениях неудачный аппарат реабилитационных комиссий. Нечего греха таить: на службе у большевиков не все были джентльменами и часто под них подделывались. По идее, эти комиссии должны были разобраться в деятельности каждого работавшего при большевиках, а в члены комиссии вошел, например, отчаянный большевик врач Майданский - конечно, еврей. Служили у большевиков почти все, потому что не служить было нельзя. Но встречались и карьеристы, и большие пакостники. Главными мотивами службы какой бы ни было власти были личная безопасность и кусок хлеба. В те времена покупать людей было нетрудно. Переходили теперь к белым потому, что считали это выгодным и надеялись выкрутиться от обвинения в старых грехах.
Военный аппарат у добровольцев работал неплохо, но беда была в том, что при громадном проценте офицеров солдат было очень мало, а принудительной мобилизации делать не решались: ведь Добровольческая армия и не шла под флагом восстановления Императорской России. Ее лозунги были мало понятны населению, а крестьянство прозвало ее «кадетскою» армией.
Несколько слов о крестьянской массе. При царском режиме крестьянское население жило установленным веками укладом жизни, который мне хорошо известен, как бывшему земскому врачу, работавшему в деревне и в тяжелые годы холерных эпидемий. Но уже в течение более полувека крестьянство отравлялось пропагандой, шедшей от интеллигенции под лозунгом передачи всей земли крестьянам. Этот лозунг вылился в эсеровскую формулу «Земля - народу» и возбуждал крестьян к насильственному, путем революции, отобранию помещичьих земель. Отсюда - пропаганда грабежа и сожжения помещичьих хозяйств и обе последние революции, сделанные вовсе не крестьянами. Привлекали их на свою сторону общим переделом земли и ее отобранием в их пользу. Однако инерция старых форм жизни была велика, и крестьян раскачать было нелегко. Полуинтеллигентный элемент земских служащих, учителей, фельдшеров многие годы разжигал аппетиты крестьянства, но только революция вызвала грабежи, пожары и уничтожение усадеб по всей России. Но революция и развратила крестьянина. Царь был для него все-таки эмблемой, исторической эмблемой. А когда его сменила власть бар-помещиков в лице Временного правительства, а потом социалистическая власть, которую он привык видеть в облике фельдшеров и акушерок, она ему мало импонировала, и он по существу стал анархистом. Он не примкнул ни к одной из промежуточных властей. Ближе всего подошел потом к большевикам и петлюровцам, которые не мешали ему грабить, а потом, когда очередь дошла до него и большевики и жиды стали грабить крестьянина, он завопил и стал их врагом.
Никаких революционных идеалов крестьянин не имел, и всякую другую власть он понимал меньше, чем царскую.
Но крестьянин во время междоусобной войны превратился в бандита. В нем пробудилась жадность, он объявил войну городу. Однажды я слышал мудрое замечание крестьянской женщины во время керенщины: «Вот и хорошо, господам пусть будет служба, мужикам земля».
Крестьян по необходимости грабили и добровольцы, ибо иначе снабжаться продовольствием они не могли, крестьяне же - как показал опыт колхозов, до мозга костей собственники, не терпящие социализма, - в озлоблении роптали. Вожди добровольчества были им чужды с их «единой и неделимой»,
В начале добровольцев принимали хорошо, а потом стали тяготиться и ими. Большевики хоть давали грабить...
Больше всего крестьянам были по душе «зеленые». В добровольцы крестьянская масса не шла. В Красную армию их гнали, и молодежь легко входила в роль красноармейцев. А доброволец все же был «кадет», то есть полупан.
До восстановления России крестьянину не было никакого дела: это было дело Царя, а раз Царя нет, то не все ли ему равно, кто из «панов» захватит власть.
Интеллигенты и евреи очень муссировали слухи о грабежах Шкуро и Мамонтова. Конечно, в набеге Мамонтова доставалось самим же русским, а казаки, награбив чрезмерно, потеряли свою боеспособность.
Зато в верхах командования, к которому я приобщился, порядок был полный, и никакие грабежи не поддерживались. Между тем общественное мнение возмущалось Драгомировым и обвиняли его противно тем тенденциям, которые он проявлял.
Во время большевизма служилый люд вел себя небезупречно. Совесть не у всех была чиста. Было много мотивов для оправдания, но, когда надо было давать ответ, многим пришлось призадуматься. При всех режимах революции чиновники и офицеры были загнаны до полной без -надежности. Казалось, что никакая борьба больше не возможна и что на спасение больше надеяться нечего. Пришлось смириться и приспособляться. Чувство меры, однако, было потеряно. Вместо борьбы и саботажа, которые карались смертью, пошло в ход подслуживание. Многие хорошо устраивались и с пафосом входили в новую роль. Метались от Керенского к Петлюре и от Петлюры к большевикам. Многие офицеры сражались против добровольцев - пусть вынужденно, а все-таки вновь «перелететь» теперь было не так легко.
Когда вступали добровольцы, все мечтали об освобождении, о переходе к ним. И, приди настоящая Императорская армия со своими лозунгами, все стало бы на место и кошмар рассеялся бы.
Новая власть, конечно, пожелала осведомиться о деяниях своих чиновников и офицеров в смутное время. Ведь Красной армией руководили офицеры Императорской армии, и особенно Генерального штаба. Много генералов и полковников с крупными именами остались у большевиков, а набрать себе изменников было невеселой перспективой. Но реабилитационные комиссии не достигли цели. В первые дни пошли реабилитироваться наиболее ловкие люди, глубоко замешанные в большевизме. Покрывали друг друга, а если кто делал замечания, требовали точные доказательства. У них-то именно все оказалось в порядке. И свидетели, и контрразведка оказались к их услугам. С другой стороны, люди ни в чем не повинные не могли реабилитироваться, а главное - стесняла волокита с ненужными формальностями. Это раздражало офицеров, из которых многим для этого пришлось ехать в Таганрог. Много большевиков попало в Добровольческую армию, и между прочим главный военно-санитарный инспектор большевистской армии Кричевский, наделавший много пакостей. А сотни офицеров не могли добиться ни службы, ни оправдания.
Недовольных было много. Добровольческая армия была вновь сформированною, а не была непосредственным продолжением Императорской, а потому естественно, что она выдвигала своих.
Потом, когда головокружительные успехи привели ее к победе, те, кто попал от побежденных к победителям, пришли уже на готовое. По -следним показалось обидным, что все места заняты «молокососами» и что «старые заслуженные генералы устранены», что «их не позвали». Они забывали, что именно в это тяжелое время они служили у большевиков, а следовательно, «вольно или невольно работали на них». Зависть и претензии были неосновательны. Однако пришлый элемент оказался плох, и киевская армия не выполнила своего назначения.
Пошла запись в добровольцы, которая в первые дни шла успешно. Говорили, что записалось 18 тысяч, но это оказалось выдумкой. Набора сделано не было. Сначала армию приветствовали, и ее авторитет победителя стоял высоко. Но еврейство и либеральная интеллигенция вместе с украинцами сделали свое дело. Власть систематически дискредитировалась. Больше всего добровольцам инкриминировался грабеж, хотя он был ничтожен по сравнению с таковым прежних режимов. Очень непопулярна была контрразведка. Интеллигенция, при большевиках молчаливая, ничего не прощала добровольцам.