Птица счастья (сборник)
Шрифт:
Надька получила возможность уходить из дома. Она и уходила.
У нее завелись две русские подруги: Галина и Карина. К французам было не пробиться: языковой барьер и социальный. Эмигрантов не любят нигде. В свой круг Жан-Мари Надьку не вводил. Да и какой там круг? Лошади? Жан-Мари был женатый человек, и Надьку он не афишировал, а прятал. Когда к нему приходили по делу, просил Надьку подняться на второй этаж.
Французы как бы очерчивали круг вокруг себя и никого туда не впускали и ничего из круга не отдавали. Мое – это мое. Совсем другая душевная конструкция, чем
Как и в Германии, Надька обходилась русскими. Галина – хохлушка из города Краматорска. Вышла замуж по Интернету. Была недовольна: никаких прав, одни обязанности. Неудовлетворенность – хорошая питательная среда для дружбы.
Вторая подруга – совсем другое дело. Она вышла замуж за француза по страстной любви, при этом француз оказался богатым плюс красавец и аристократ. Как в сказке.
Надька прилепилась к Карине в надежде выловить из ее водоема золотую рыбку. А если не золотую, то хотя бы съедобную. Но Карина все секла и держала Надьку на расстоянии вытянутой руки. Просто поболтать на нейтральной территории – это пожалуйста. Но пускать в свой дом, в свою крепость… Карина не доверяла Надьке. Она знала: долгий опыт выживания имеет свои осложнения – нечего терять, и поэтому можно все. Никаких нравственных ограничений.
Внешне Надька и Карина выглядели равноценно: обе красивые и гибкие, как кошки. Но Карина жила своей жизнью, а Надька – жизнью напрокат. Поносила – сними.
Надька чувствовала дистанцию, на которой ее держала Карина. Злилась, но делала вид, что ничего не происходит. Иначе пришлось бы разругаться, потерять общение. А тогда что остается? Вернее, кто? Непродвинутая хохлушка, которая только и говорит о своих невзгодах. Хотела одно, а получила другое – и теперь сидит у разбитого корыта. Разговаривать про разбитое корыто скучно, а главное – бессмысленно. Надо думать о том, как корыто склеить или купить другое.
Детская комната располагалась на втором этаже.
Мексиканка уходила в семь часов вечера. Заканчивался ее рабочий день. Надьке надлежало оставаться с ребенком, и если не было ничего более интересного – оставалась. Возлежала на диване, смотрела телевизор, попивала сухое вино.
Маша ползала рядом на полу, пробовала на вкус все, что попадалось. Надьку это не смущало. В организме должны быть микробы. Излишняя стерильность вредна.
Иногда Надька оставляла Машу наверху в своей комнате. Девочка орала, не любила оставаться одна. Надька считала, что золотая слеза не выкатится, пусть поорет. Для легких это полезно.
Жан-Мари поражался Надькиному хладнокровию, но, может, в России другие представления. Там, говорят, холодно. Длинная зима. Суровые нравы.
Жан-Мари пропадал по вечерам. Его день был не нормирован. Задавать вопросы Надька не решалась. Это значило посягать на свободу. Статус любовницы не позволял никаких посягательств ни на что, кроме денег. Надьке стало понятно, почему жена смылась от него подальше. Жан-Мари был женат исключительно на себе самом, на своих страстях и пороках. Он был держатель денег и поэтому оставлял за собой право жить как хочет и ни с кем не считаться.
Интересно, а Онассис живет так же? Очень может быть. Тогда лучше самой стать держателем денег. Самой разбогатеть и жить на своих условиях.
Надька пила вино и думала о том, что искать надо не богатого Онассиса, а себя самое.
Маша орала на втором этаже. Надька поднялась с дивана и пошла по лестнице. Подвернулся каблук, прожгла боль. Надька осела и поняла, что не может двинуться с места. Нога опухала на глазах, синела, боль пронзала до мозгов. Ребенок орал. Жан-Мари отсутствовал. До телефона не доползти – ни туда ни сюда.
Вот это и есть ее жизнь, сломанная, как щиколотка. Ни туда ни сюда…
Но ПОЧЕМУ? Потому что она в самом начале заложила в свой компьютер ошибку. Использовала Гюнтера как колеса, практически обманула. А что может родиться изо лжи? Другая ложь. И так без конца.
Что же делать? Стереть старую программу и заложить в нее новые исходные данные: любовь, благородство, самопожертвование… Но для кого? Кого любить? Для кого жертвовать?
Через месяц нога срослась, и Надька засобиралась в Россию.
Жан-Мари не задерживал. Он планировал воссоединиться с семьей.
Надька зашла к Галине попрощаться. У Галины сидели родственники из Краматорска. Они с утра прочесывали самые дешевые магазины, лавки, секонд-хэнды, покупали барахло на вес.
Надька, привыкшая к дорогим вещам, смотрела на происходящее с брезгливой снисходительностью. Она уже давно оставила позади этот «пластмассовый» период.
– Будешь в Москве, заходи, – сказала Надька. Протянула телефон и адрес.
Галина призадумалась. Ей не нравилось в Париже, но в Краматорске было еще хуже. Работы никакой, экономика разрушена. Однако в Краматорске дом и двор и родные лица. Даже собака – и та своя…
С Кариной попрощалась в кафе. Надька любила стеклянные французские кафешки, вылезающие почти на проезжую часть. Сидишь как в аквариуме, весь город перед тобой. Красивый город. Красивый язык. Легкое, ненавязчивое равнодушие. Равнодушие – это основное, с чем встретилась Надька в Париже.
– Правильно, что уезжаешь, – одобрила Карина. – В Москве сейчас можно делать большие деньги.
– Как?
– Недвижимость, например. Можно скупать жилье за копейки. Потом продать втридорога.
– А ты откуда знаешь? – удивилась Надька.
– Знаю. Москва сейчас – Клондайк. Но это будет недолго. Лет десять.
– А потом?
– Потом станете нормальным государством. Как все.
– А ты почему не едешь?
– Мне не надо. Мой Клондайк – это мой муж.
У каждого свой Клондайк.
Надька вернулась в Москву. Без Онассиса, но с ребенком.
Ксения влюбилась в девочку с первого взгляда. Приучила к рукам. Однако сидеть с ребенком, как классическая бабка, Ксения не могла. У нее была полноценная собственная жизнь, с творческим трудом, с успехом у мужчин.