Птица у твоего окна
Шрифт:
– Могут и разогнать, – сказал Антон Тане.
Таня хотела спросить его о сути дела, но не успела.
Толпа разошлась, и вот уже полотна соседних художников разглядывала группа представительных мужчин. Пожилой, достаточно крепкий человек, в дорогом сером пальто и шляпе, что-то громко говорил, указывая рукою в перчатке. Его спутник – длинный и худой, что-то отмечал в блокноте. Третий – молодой, маленький, временами щелкал фотоаппаратом, то отходя, то приседая, выбирая нужный ракурс. За ними шел милиционер.
Тане
– … Но отражения жизни народа, как не было, так и нет. … Где трудовые подвиги рабочих? Или колхозников? Где все это? Что это за полосы и круги? А тут просто краской наляпано. Мазня какая-то! Ничего непонятно, неудобно смотреть! А вам самим не стыдно? А сколько стоит эта…? С ума сошли!
Пожилой покачал головой, поправив шляпу и весь преисполненный достоинства, двинулся дальше, одновременно махая перчаткой, что-то выговаривая длинному. Тот кивал, вздыхая и разводя руками.
Они остановились у картин Володи и Антона. Цепкий, скептический взгляд пожилого мужчины, быстро скользил по полотнам.
Длинный, опережая своего начальника, сразу набросился:
– А где трудовые будни? Где то, что понятно и близко народу?
– Откуда вы знаете, что именно понятно и близко народу? Вы сами дома у себя картины вешаете? Неужели передовиков-комбайнеров? – сказал Володя.
Длинный махнул рукой, переглянувшись с начальником ухмылками.
– Это народу тоже понятно, – сказал Антон. – Вы спросите об этом у людей. Мы воспитываем чувство красоты, стремление к идеалу. А что касается стилей, тем, то они разные…
Длинный перебил, процедив сквозь зубы:
– В колхоз, на поле надо выезжать и видеть, как там трудятся люди.
– Но об этом уже сотни раз писали. Я предпочитаю писать о вечном…
Молчавший пожилой мужчина подал голос:
– Ну, тут, в общем-то, красиво написано. Но это же декадентство, Виктор Петрович. Буржуазный дух, упадок культуры. В работах нет реализма! Зато секс и порнография имеются, это, пожалуйста.
И он указал на портрет женщины у зеркала, сидящей полуобнаженной.
– Нет, это не пройдет. В таком виде не пройдет, ни в коем случае, – покачал головой длинный Виктор Петрович.
Антон вмешался.
– Простите, но перед вами отнюдь не порнография. Обнаженное тело писали все художники всех времен и народов, стараясь при этом передать красоту человека. Вы вспомните статуи древних греков. Вам известен Пракситель? А «Венера с зеркалом» Веласкеса? А «Маха» Гойи? Красота вдохновляет людей, их нужно воспитывать на красоте! Тогда меньше вокруг будет некрасивого и уродливого.
– Что вы мне здесь лекции о красоте читаете? – возмутился, тот, кого называли Виктором Петровичем. – Я сам все знаю. Но у вас слишком уж откровенно все изображено. В общем – то все это – буржуазные штучки!
– Не могли одетой эту барышню нарисовать? – подхватил, ухмыляясь, человек с фотоаппаратом.
–
Начальник, сощурившись, сказал:
– Ничего не хочу слышать! Никаких оправданий! Голых тел не должно быть. Это развращает молодежь, падает нравственность!
Вмешался Володя:
– Да чем больше будет запретов, тем больше и будет разврата. Будут покупать непристойные, действительно антиэстетические порножурналы, начнутся всяческие отклонения. А на красоте истинной люди воспитываются, она вечна. Ведь в человеческом теле нет ничего дурного…
– Бросьте вы, – сказал начальник, явно не желая вступать в дискуссию. – Все вы мастера болтать языком. Всех вас пора уже за решетку за растление.
И повернувшись, добавил:
– Виктор Петрович, чтобы я этого больше не видел. Как хотите!
– Так что же тогда можно? – спросил Антон, с таким отчаянием в голосе, что Володя дернул его за рукав.
Таня с горечью наблюдала всю эту сцену. Преодолевая неизбежное колебание, она всей своей душой чувствовала: «Быть этого не может. Не может быть, чтобы все было плохо. Нет, наоборот, это прекрасно, удивительно! Нет, эти люди жестоко ошибаются».
В это время Володя лихорадочно доказывал главному начальнику допустимость в советском искусстве обнаженной натуры, вспоминал скульптуру Шадра, и то, что в советских изданиях, и в музеях подобное имеется, но тот, слабо отвечая, все махал пренебрежительно рукой. Собравшись было идти дальше, он остановился у последней Володиной картины, изображавшей огромное заходящее солнце, спроси цену и тут же преувеличенно громко удивился:
– За такую мазню! Тут же ничего разобрать нельзя! Почему так дорого?
Володя развел руками:
– Краски, работа…
– Безобразие, – ругался пожилой начальник. – Развели тут спекулянтов. Работать надо, а они, понимаете, мазюкают! Тунеядцы! Пора с этим кончать.
Последние слова он сказал немного тише и адресовал их длинному, затем двинулся дальше, а за ним покатилась его немногочисленная, согласная и кивающая свита.
Милиционер пристально посмотрел на Володю, улыбающегося и по привычке дергающего себя за кончик бородки, окинул взглядом молчащего, склонившего голову Антона и пошел дальше.
– Как у него глаза не выскочили, – пошутил Володя.
– Невежественные люди, – печально вздохнул Антон.
Тут же их внимание привлек мужчина в очках, который держал за руку мальчика.
– Боже, какое чудо, – говорил он, рассматривая «Бурю на море». – Посмотри, какие волны, корабль… И сколько? А.… Эх мало денег, не хватает…
– Много не хватает? – спросил участливо Антон.
– Увы! – махнул рукой мужчина, собираясь уходить, но все еще не могущий оторвать глаз от картины. – Аванс небольшой получил.