Птица за птицей. Заметки о писательстве и жизни в целом
Шрифт:
Мало кто из писателей понимает, что делает, пока не сделает это. И никто не рвется к работе со слезами восторга и вдохновения. Вы думаете, мы печатаем несколько корявых фраз для разогрева, а потом ныряем в текст, как хаски в сугробы? Один знакомый писатель рассказывал, что каждое утро садится за стол и нежно говорит сам себе: «Ну, у тебя же есть выбор, правда? Ты можешь либо писать — либо застрелиться!» Нам часто кажется, будто мы не пишем, а рвем зубы, — даже тем из нас, чьи тексты славятся особой легкостью и естественностью. Нужные слова и фразы крайне редко льются из нас потоком. Правда, Мюриел Спарк [20] утверждала, что ей как будто Господь диктует каждое утро. Видимо, сама она при этом сидела, воткнув наушники в
20
Мюриел Спарк (1918–2006) — шотландская писательница и литературный критик. Прим. пер.
Мне и большинству моих знакомых писателей творчество дается нелегко. Единственный способ начать писать — это набросать слабый, ни на что не годный первый черновик.
Эти первые наметки похожи на детский лепет: просто выплескиваешь на бумагу все, что вздумается, даешь себе волю. Ведь никто это не увидит, а внятную форму можно придать и потом. Сперва лучше выпустить наружу ребенка, который сидит в каждом из нас, и дать ему выговориться. Если он захочет, чтоб один персонаж обозвал другого какашкой, — пусть. Все равно никто не увидит. Если дитя ударится в эмоции, слезливость, мелодраму — ничего страшного. Пусть все выльется на бумагу, потому что на этих безумных шести страницах могут потом обнаружиться перлы, каких не создать рациональным, «взрослым» методом. Как знать, вдруг в самой последней строчке самого последнего абзаца на странице номер шесть найдется нечто настолько меткое, красивое, безумное, что вы поймете: вот оно. Вот про что надо писать или по крайней мере вот куда надо двигаться. Но для этого надо сперва родить предыдущие пять с половиной страниц.
Я вела колонку ресторанного критика в журнале California, пока его не закрыли. (Нет, не из-за меня, хотя, бывало, читатели и отказывались от подписки после моих рецензий. Не всем нравилось, что я сравниваю овощное пюре с мозгами некоторых наших президентов.) На статью мне обычно требовалось два дня. Сначала я несколько раз ходила в очередной ресторан и брала с собой парочку друзей — из тех, у кого всегда есть свое мнение и кто не стесняется его озвучить. Пока мы там сидели, я записывала наши разговоры, особенно если звучало что-то хоть самую малость интересное или смешное. Затем в ближайший понедельник я усаживалась за стол со всеми заметками и бралась за статью. Даже после многих лет такой работы меня всякий раз охватывала паника. Я пыталась написать вступление; вместо него выходила пара никуда не годных фраз. Я их зачеркивала, пробовала еще раз, зачеркивала вообще все, впадала в отчаяние. Оно давило мне на грудь, как свинцовый фартук при рентгене. Все кончено, думала я с ледяным спокойствием. В этот раз волшебство не сработает. Мне крышка.
На карьере можно ставить крест. Может, конечно, мне и удастся снова устроиться секретарем-машинисткой — но это вряд ли.
Потом я вставала, шла к зеркалу и несколько минут изучала свои кривые зубы. Затем успокаивалась, вспоминала, что надо ровно дышать, делала несколько звонков, заходила на кухню и жевала что-нибудь. В конце концов я возвращалась за стол и вздыхала за ним еще минут десять. После чего брала рамку пять на восемь, смотрела на нее, будто ждала ответа, — и он неизменно приходил: надо просто написать «мусорный» первый набросок, например для вводного абзаца. Ведь никто его не увидит.
И тогда я начинала писать, никак себя не обуздывая. В сущности, я просто печатала, заставляла себя двигать пальцами. Текст получался отвратительный. Я размазывала вступление на целую страницу, хотя вся рецензия не могла быть длинней трех. Затем я начинала описывать еду — одно блюдо за другим, птицу за птицей, — и критики сидели у меня на плечах, как в мультике или комиксе, комментируя каждую новую строчку. Они делали вид, что храпят, или закатывали глаза при слишком длинных описаниях — как бы я ни старалась все это сокращать, как бы часто ни вспоминала совет одной подруги. Как-то раз, на заре моей карьеры ресторанного критика, она мягко сказала: «Энни, это же просто кусок курицы. А вон то — всего лишь пирог».
Но поскольку к тому времени мой писательский опыт был уже довольно велик, я в конце концов начинала втягиваться в процесс.
Я набрасывала первый вариант; он обычно был раза в два длинней, чем надо: вязкое, скучное начало, занудные описания блюд, реплики моих друзей с их специфическим юмором, из-за которого они получались больше похожи на персонажей «черной» комедии, чем на гурманов. Никакого внятного окончания не было вообще. Текст выходил такой длинный, бессвязный и тягомотный, что до конца дня меня преследовала навязчивая мысль: вдруг я сейчас попаду под машину, не успев ничего переделать, и после моей смерти люди найдут и прочтут это позорище? Чего доброго, решат, будто я нарочно кинулась под колеса — со страху что мне разом отказали и талант, и мозги…
Однако на следующий день я садилась за этот набросок, вооруженная ярким фломастером, и вычеркивала все, что могла. Обычно где-нибудь на второй странице находилось нормальное начало, а тогда придумывалась и ударная концовка. Уже можно было писать второй вариант, и он всегда выходил гораздо лучше — забавней, информативней, да и вообще как-то живей. Я просматривала текст еще один раз, а затем отсылала в редакцию.
Потом проходил месяц, и нужно было писать новую рецензию. Весь процесс начинался заново, включая страх, что меня собьет машина и люди обнаружат мой ужасный первый черновик.
Чуть ли не любой хороший текст вырастает из невнятного наброска, потому что его же надо с чего-то начать. Напишите что-нибудь. Что угодно — главное, напишите. Один мой друг говорит, что первый черновик — строительный мусор, ведь его потом просто выбрасываешь. Второй черновик — материал, с ним работаешь дальше. Теперь нужно сказать то же самое, только лучше и точней. А вот третий вариант — уже проверка на прочность. Как у стоматолога, где смотрят каждый зуб: нет ли дырки, не шатается ли, не отмирает ли — а может, боже сохрани, есть и совсем здоровые?
Садясь за первые «грязные» наброски, я научилась глушить голоса совести в своей голове. Первый принадлежит злоязычной Госпоже Читательнице; обычно она надменно произносит: «Милочка, вы всерьез считаете, что вот это интересно?» Второй голос — эдакий худощавый ариец; он в оруэлловском духе зачитывает список моих мыслепреступлений. Потом являются родители и начинают сетовать на мою чрезмерную откровенность и несдержанность. Потом мне видится Уильям Берроуз [21] : он либо засыпает, либо вводит себе очередную дозу, потому что в качестве собеседника я не более умна и занимательна, чем комнатная герань. Ах да, еще собаки. Мне часто представляется огромная псарня: как будто, если я перестану писать, на свет божий с рычанием вырвется злобная свора, сметая все на своем пути. Наверное, для многих из нас творчество — единственный способ удержать на цепи своих внутренних демонов.
21
Уильям Берроуз (1914–1997) — американский прозаик, один из основоположников «литературы битников». Входит в число самых знаменитых писателей США в XX веке. Прим. пер.
На усмирение всех этих голосов уходит как минимум половина того времени, что я трачу в борьбе с собой каждый день.
Но прогресс налицо: раньше на это уходило восемьдесят семь процентов. Если оставить мой ум без присмотра, он будет без конца вести разговоры с воображаемыми собеседниками. Я то и дело мысленно перед кем-то оправдываюсь, с кем-то пикируюсь, с кем-то объясняюсь, или обмениваюсь сплетнями, или представляю, что я на ток-шоу… Стоит мне, например, проехать на желтый свет или не затормозить вовремя — и через миллисекунду я уже объясняю воображаемому полицейскому, почему мне пришлось так сделать, или доказываю, что вообще не делала ничего подобного.