Пуритане

Скотт Вальтер

Пока Грэм развивал эти мысли и глаза его горели огнем воинственности, которая была главнейшей чертой его характера, перед ним внезапно, точно из-под пола, выросла окровавленная фигура, и Мортон узнал в ней дикие и страшные черты уже много раз упоминавшегося нами безумца. Его лицо там, где оно не покрылось дорожками запекшейся крови, было бледно, как лицо призрака, ибо рука смерти уже простерлась над ним. Уставившись на Клеверхауза взглядом, в котором все еще вспыхивал огонек безумия, готовый вот-вот навеки угаснуть, он воскликнул с присущим ему диким порывом:

— Ужели ты веришь в твой лук и твое копье, в твоего коня и в твое знамя? И ужели Господь не воздаст тебе за невинную кровь? Ужели ты станешь хвалиться своею мудростью и своею отвагою и могуществом? И Господь не осудит тебя? Цари, ради которых ты предал душу свою погибели, будут сброшены

со своих тронов и изгнаны из страны, и имена их изникнут в забвении, насмешках, проклятиях и ненависти. А ты, который делил с ними чашу бешенства и, испив из нее, стал безумным, — знай, что желания твоего сердца повлекут тебя к гибели и упования гордыни твоей уничтожат тебя. Вызываю тебя пред суд Божий, Джон Грэм, к ответу за эту невинную кровь и еще за океаны ее, пролитые тобой прежде.

Произнося эти слова зычным голосом, он сначала провел по окровавленному лицу рукой, а потом поднял ее вверх и держал в таком положении, пока говорил. Затем, видимо, ослабев, он тихо добавил:

— Сколь долго, о Господи, святый и истинный, ты будешь терпеть, чтобы кровь святых мучеников твоих вопияла к тебе об отмщении!

Пробормотав последнее слово, он повалился навзничь и, прежде чем его голова успела коснуться пола, был уже мертв.

Мортон был глубоко потрясен этой жуткой сценой и в особенности пророчеством умирающего, которое поразительным образом совпадало с только что выраженным самим Клеверхаузом желанием; впоследствии он нередко думал о словах проповедника, оказавшихся вещими. Два драгуна, свидетели происшедшего, несмотря на то что видали всякие виды и успели привыкнуть к подобным сценам, были немало смущены внезапным появлением этого призрака, развязкою и словами, которые ей предшествовали. Один Клеверхауз, казалось, оставался невозмутимо спокойным. В первый момент, когда Многогневный появился перед ним, он схватился было за пистолет, но, увидев, в каком положении этот несчастный, тотчас опустил руку и с полным бесстрастием слушал его предсмертные выкрики.

Когда он упал наземь, Клеверхауз невозмутимым тоном спросил:

— Как он попал сюда? Отвечай же, болван, — добавил он, обращаясь к тому из драгун, который был ближе, — и не заставляй меня считать тебя жалким трусом, испугавшимся полумертвого человека.

Драгун перекрестился и ответил дрожащим голосом, что, вынося трупы, они не заметили этого мертвеца, потому что во время схватки с воинов свалились плащи и прикрыли его собою.

— Вынеси его вон, ротозей, да смотри, чтобы он тебя, чего доброго, не укусил, в опровержение старой пословицы. Новое дело, мистер Мортон, не правда ли: мертвецы восстают из мертвых и даже сталкивают нас со стульев. Придется потребовать от моих негодяев, чтобы они острее оттачивали клинки, прежде они не допускали такой небрежной работы. Но у нас был сегодня нелегкий день, они устали от своего кровавого дела, их клинки затупились; думаю, мистер Мортон, что и вам не помешали бы несколько часов отдыха?

Сказав это, он зевнул и, взяв в руки свечу, услужливо поставленную пред ним солдатом, вежливо попрощался с Мортоном и направился в приготовленную ему для ночлега комнату.

Мортону также предоставили на ночь отдельное помещение. Оставшись один, он прежде всего вознес благодарность небу, избавившему его от опасности, и притом при посредстве тех, кто еще так недавно казался ему наиболее страшным и беспощадным врагом. Он также истово помолился, прося Господа наставлять его и руководить им, ибо времена наступили такие, когда отовсюду грозят опасности и когда так легко впасть в заблуждение. Успокоив свою душу в молитве к Всевышнему, он отдался сну, в котором очень нуждался.

ГЛАВА XXXV

Юристы сошлись, обвиненье готово.

И суд на местах, — ужасающий вид.

«Опера нищих»

После волнений и потрясений минувшего дня Мортон спал до того крепко, что с трудом вспомнил, где он находится, когда его разбудил топот коней, грубые голоса солдат и резкие звуки труб, играющих зорю. Сейчас вслед за этим пришел сержант, который очень вежливо сообщил, что генерал (Клеверхауз недавно получил этот чин) почтет для себя удовольствием иметь его своим спутником. В известных обстоятельствах учтивое приглашение есть приказ, и Мортон понял слова сержанта именно в таком смысле. Он поторопился одеться и вышел во двор, найдя своего коня под седлом и верного Кадди у стремени. У него и у Кадди были отобраны пистолеты, но в остальном они ничем не походили на пленных. Мортону к тому же было разрешено остаться при шпаге, ношение которой в те времена служило отличительным признаком дворянского звания. Клеверхауз с видимым удовольствием ехал бок о бок с Мортоном, беседуя с ним и ставя его в тупик всякий раз, когда тот начинал уже думать, что по-настоящему понял его характер. Изящество и учтивость его манер, возвышенные и рыцарские представления о служении воина, способность проникать в самую душу людей — все это изумляло и восхищало всякого, кому приходилось с ним сталкиваться; с другой стороны, холодно-безразличное отношение к произволу и жестокости военных властей казалось несовместимым с его качествами общительного и даже любезного светского человека. Мортон не мог удержаться, чтобы не сопоставить его про себя с Белфуром Берли, и эта мысль так его захватила, что он позволил себе высказать ее вслух, когда они оказались наедине, несколько впереди остального отряда.

— Вы правы, — сказал Клеверхауз, усмехаясь, — вы совершенно правы — мы оба фанатики; но между фанатизмом в вопросах чести и фанатизмом в мрачных и темных суевериях существует различие.

— Но ведь вы оба проливаете кровь, не зная ни пощады, ни угрызений совести, — не сдержавшись, сказал Мортон.

— Конечно, — ответил Клеверхауз так же спокойно, — все дело в том, какую кровь каждый из нас проливает. Существует различие, смею думать, между кровью просвещенных и почтенных прелатов, образованных людей, храбрых солдат и благородных дворян, с одной стороны, и красной жижицей, застоявшейся в жилах этих распевающих псалмы заводных кукол, сумасшедших демагогов и тупых мужланов. Короче говоря, вовсе не все равно, прольете ли вы бутылку благородного, выдержанного вина или выплеснете кружку отвратительного, мутного эля.

— Ваше разграничение слишком тонко для моего понимания, — ответил Мортон. — Всякая искорка жизни — от Бога: и та, что теплится в мужике, и та, что теплится в государе; и кто расточительно и бессмысленно уничтожает созданное руками Господними, тот должен, во всяком случае, отвечать за свои действия. Например, почему генерал Крэм сейчас отнесся ко мне более снисходительно, чем тогда, когда мы встретились с ним впервые?

— Почему, хотите сказать, вы избежали расстрела? — ответил Клеверхауз. — Извольте, отвечу вам с полной откровенностью. В прошлый раз я знал только одно, а именно, что имею дело с сыном круглоголового бунтовщика и племянником скаредного мелкого землевладельца-пресвитерианина. Теперь я знаю вас значительно лучше: в вас есть кое-что из тех качеств, которые я уважаю и в друге и в недруге. Со времени нашей встречи у леди Маргарет в замке я узнал о вас много нового, и, вы, надо полагать, убедились, что мои осведомители были благожелательны к вам.

— И все же… — сказал Мортон.

— И все же, — прервал его Клеверхауз, угадывая ход его мыслей, — вы хотите сказать, что и теперь вы совершенно такой же, как тогда, когда я впервые вас видел? Это верно; но откуда мне было вас знать? Хотя, строго говоря, даже мое нежелание отложить вашу казнь показывает, насколько высоко я уже тогда оценивал ваши способности.

— Неужели, генерал, — отозвался Мортон, — вы надеетесь на мою признательность за подобные знаки высокого уважения?

— Ну, ну, вы придира, — ответил, смеясь, Клеверхауз. — Я хотел сказать, что считал вас совершенно иным, чем вы оказались в действительности. Читали ли вы когда-нибудь Фруассара?

— Нет, — ответил Мортон.

— Я, пожалуй, не прочь, — сказал Клеверхауз, — упрятать вас месяцев на шесть в тюрьму, чтобы доставить вам удовольствие познакомиться с этим писателем. Его проза заражает меня большим пылом, чем любое поэтическое произведение. Благородный каноник! С какой подлинно рыцарской сдержанностью выражает он в прекрасных словах скорбь о храбром и знатном воине, гибель которого не могла не печалить, так он был предан своему королю, благочестив в чистоте своего сердца, отважен в борьбе с врагами и верен своей возлюбленной! И он готов оплакивать гибель подобного перла, такого рыцаря среди рыцарей, независимо от того, принадлежит ли он к тому же стану, что сам Фруассар, или находится среди врагов! И вместе с тем этот пытливый и высокородный хронист совершенно равнодушно повествует о том, что там-то и там-то стерто с лица земли несколько сот подлого мужичья, созданного, чтобы весь свой век пахать эту землю; он относится к этому столь же бесстрастно или, быть может, еще бесстрастнее, чем Джон Грэм Клеверхауз.