Пушки привезли
Шрифт:
Как знать, может быть, и правда всю жизнь к Фирсу этому готовился и не ушел бы из театра. По крайней мере, с каждым годом все труднее было бы из него уйти, ибо чем меньше тебе дает театр, тем крепче ты к нему привязываешься, тем настойчивее убеждаешь себя в том, что нельзя актеру без театра.
Но Кириллу помог случай. Одна добрая душа, небезучастная к судьбе Кирилла и его мытарствам на театре, вдобавок когда-то сама на этом же именно театре намыкавшаяся и сильно недолюбливавшая весь его дружный коллектив, замолвила за Кирилла словечко на студии, в результате чего ему хоть и нехотя, но предложили штатное место. Но директор театра решил иначе: сначала отработай положенное по распределению, а потом катись на все четыре стороны. Именно на все
И опять помог случай. В тот же день, точнее, чуть ли не через минуту после того, как Кирилл покинул кабинет директора и отправился дорабатывать положенное ему по распределению, навстречу ему в коридоре попался завтруппой…
Странный был человек. Имел, например, обыкновение, встречаясь с Кириллом в коридоре, останавливаться и удивленно восклицать, так, чтобы все слышали: «Нестеров? Вы еще у нас работаете? А я полагал, что вас уже давно выгнали за бездарность». Это он так шутил. И каждый раз хлопал Кирилла по плечу и сообщал ему, что он шутит.
В этот раз он, однако, не удивился встрече, а, подойдя к Кириллу, дружески его обнадежил: «Кирилл, не переживайте так! Бездари, как вы, тоже нужны театру. Иначе кто же будет формировать массовку».
И тут стряслось непредвиденное. То ли разум у Кирилла помутился, и забурлило и заклокотало в нем глубинное, подсознательное; то ли хваленый Кириллов барьер дал-таки наконец трещину, и сквозь нее хлынули наружу все с детства накопленные там мучения и унижения; то ли еще что-то – но только Кирилл вдруг подскочил к завтруппой, схватил его левой рукой за грудки, а правой принялся хлестать по физиономии на глазах тех, кто случился в ту пору в коридоре. Раз десять успел хлестануть, пока его не оттащили от жертвы.
Через пять минут о происшествии знал уже весь театр, а через полчаса у Кирилла состоялась повторная беседа с директором, который в присутствии завтруппой объявил Кириллу, что завтра же увольняет его из театра, «дело» его передает в следственные органы и что приложит все усилия к тому, чтобы Кирилл больше нигде не смог устроиться, не только на «Мосфильме», но и в самой последней захолустной дыре.
Директор славился своими могучими связями и редкостной безжалостностью. Он бы наверняка выполнил все свои обещания, но ему помешал завтруппой. Он вдруг заявил директору, что «молодой человек» ни в чем не виноват, что в «имевшем место инциденте» виноват лишь он сам, завтруппой, ибо сам «нагло спровоцировал молодого человека», что «никакие уголовно-процессуальные инициативы директора в отношении молодого человека он как пострадавший не поддержит», а, наоборот, будет «категорически все отрицать»; короче, потребовал от директора, чтобы тот замял дело, а если его трудно будет замять, чтобы применил административные меры к нему, завтруппой, как к «причине недоразумения». В результате получил-таки искомый выговор («за серьезные упущения в деле воспитания молодых кадров»), а Кириллу с удивительной поспешностью подписали заявление об уходе из театра и дали весьма приличную характеристику.
Когда вместе выходили из директорского кабинета, завтруппой дружески похлопал Кирилла по плечу и доверительно сообщил:
– А вы, оказывается, решительный молодой человек и умеете за себя постоять. Честное слово, не ожидал от вас! И поверьте, я вовсе не считал вас бездарным. Просто чувство юмора у меня с детства хромало.
…Странный был человек… Через год умер от цирроза печени…
К черту о театре! Нечего там вспоминать! Ни одной мало-мальски интересной работы!
Неожиданно Кирилл почувствовал облегчение. Вдруг стало легко и беспечно на сердце и блаженно пусто в голове.
Кирилл оделся и вышел на улицу.
Елизово было самым неподходящим местом для прогулки: пыльный, почти полностью лишенный зелени городишко, один из тех захолустных русских городишек, которые, казалось, ничуть не изменились за прошедшие сто лет. Когда на его улицах встречались друг с другом две машины, то обе вынуждены были тормозить, так как столбы жирной, клубящейся пыли, выраставшие у них из-под колес, упирались в ветровое стекло встречной
Прижимаясь к домам, когда мимо него проезжали машины, Кирилл уже добрался почти до площади, когда вдруг подумал: «Я, видимо, ревновал ее к Светке, этой ее ненаглядной и гениальной Светочке. Отсюда все и началось».
Подумал вроде бы ни с того ни с сего, без всякой логической связи, даже без ассоциации без всякой, но тут же спохватился: «Не надо об этом! Ну зачем сейчас об этом? Не надо, ей-богу!» Но уже было поздно.
Да одного Светочкиного дня рождения было достаточно, чтобы отбить у Кирилла охоту бывать у них и видеться с ними!..
Светочка к себе на дни рождения никого не приглашала, всецело полагаясь в этом вопросе на своего мужа. За неделю до празднества Светочкин муж вдумчиво составлял список и с карандашом в руках обзванивал предполагаемых гостей – людей, большей частью чужих для именинницы, но для него представлявших «живой интерес» и «социальную ценность».
Кириллу он никогда не звонил и никогда его не приглашал.
До сих пор Кирилл не мог понять, что общего могло быть между его сестрой, Светочкой, худенькой, бледненькой девушкой, часто задумчивой, вечно рассеянной той особой поэтической рассеянностью, которая, как принято считать, должна отличать гениальных людей от простых смертных, и ее мужем, на редкость энергичным, деловым и пробивным субъектом, в модных очках с широкими стеклами, за которыми беспрерывно суетились и бегали в разные стороны маленькие бесцветные глазки школьного пакостника; при всем при том – невысокого роста, коренастым, уже в летах, уже с животиком.
Профессии он был самой неопределенной. По образованию он был философом, но, кажется, меньше всего занимался философией. То он был политологом и писал статьи в один из толстых научных журналов, который никто, кроме узких специалистов, не читает. То вдруг переквалифицировался в переводчика-синхрониста, «халтурил» (его лексика) на естественно-научных конференциях и конгрессах, переводя доклады, одни названия которых производили на Кирилла устрашающее впечатление.
Как ему это удавалось, для Кирилла всегда оставалось загадкой, так как английский язык, с которым он «синхронил», был у него весьма сомнительным, изъяснялся он на нем с ужасающим произношением и не менее ужасающими грамматическими ошибками, но не только не стеснялся по-английски заговаривать с Кириллом, но даже умудрился побывать в качестве переводчика однажды в Америке и дважды во Франции. Потом стал этнографом. Опубликовал в одном из очень популярных журналов ряд статеек, по его собственному определению «историко-этнографических очерков», которые, кстати сказать, из всех возможных журналистских жанров меньше всего походили на очерки. В них он три раза в год делился с читателем своими впечатлениями об «экзотических народах», которых не только никогда в глаза не видывал, но же подчас не был твердо уверен в том, существуют ли они до сих пор или уже исчезли с лица земли, ибо литература, на которую он опирался в своих изысканиях, оказывалась иногда пятидесятилетней давности.
Еще он был писателем, так как время от времени писал рассказы и повести, которые, однако, никто не брался публиковать («потому что они о вечном, а не о сиюминутном и конъюнктурном, за чем гоняются наши редакции и издательства»). Еще он был… Да проще сказать, кем он не был.
Дилетантизма своего ничуть не стыдился, а, наоборот, гордился им. «Моя профессия – дилетант», – любил повторять он и всегда с жаром принимался доказывать социальную необходимость и дефицитность им же изобретенной профессии. Была у него такая теория, согласно которой профессиональный дилетант оказывался таким же незаменимым для современной цивилизации явлением, как мутант для эволюционного развития от низшего к высшему.