Шрифт:
Право, до чего же странно устроена жизнь. В ней всё время что-нибудь друг за друга цепляется, повторяется, забывается, а потом начинается снова, новые «грабли», проблемы, ошибки, заботы... Забыться от всего этого можно, наверное, только во сне.
Говорят, что настоящий человек это тот, кто ничего не боится и всегда даёт сдачи... (не знаю, может быть, не все с этим согласны). Но как бы там ни было, чтобы без проблем дотянуть до своей неминуемой смерти, нужно, не то, что бы ничего ни бояться, а быть, как бы это сказать, осторожным, хотя такое качество как осторожность, почему-то всегда граничит с презренной трусостью, пороком инстинкта подлого самосохранения. (Впрочем, как сказал классик – «Из жизни живым всё равно не выбраться...»). Ведь трус это
Сначала Анисим пребывал в состоянии первозданного счастья. К трусам он относился с презрением. Не зажигал он огонь в человеческих умах и не пытался познать законы природы с тайнами её великого равновесия. Он просто жил наслаждаясь жизнью, что согласитесь, дано далеко не каждому. А теперь, когда предстал перед ситуацией, которую подсуропили ему небесные силы, совсем скис, духом сдал и в корень отчаялся, от чего скорбел в сумерках в недоумении его помутневший лик. Анисим стоял в камере следственного изолятора и тешил душу себе белым снегом, как горнолыжник на склоне. Сквозь метеллическую решетку он увидел Московского снегиря, который нахально спал на проводах, потом арестант подошел ближе к окну решив дохнуть глубже, потянул воздух ноздрями, но кислород был тяжелый, от чего в груди у него как-то сдавило... Та ситуация в которую он попал, была хоть и тяжелая, но небезнадёжная. Ему вспомнилась армия, где он одновременно был и таран и хирург, вскрывающий гнойные нарывы. Память Анисима, была свежа и ещё долго кровоточила.
Были ли у него враги? Да, были... Правда, враг был сначала один, название ему было – время. А потом, в армии к нему добавился ещё один враг по имени Мустафа, которого Анисим возненавидел ещё больше чем время. Мустафа конкретно засел в его памяти, но это был всего лишь фасад, за которым он прятал свои не затянувшиеся душевные раны. Сейчас перед ним стояла стена сплошного непонимания.
Анисим, глядя на наглого снегиря, стоял и предавался воспоминания. Он вспоминал свою пятилетнюю дочку с невинными глазками бусинками, которую он любил больше всего на свете. Вспоминал дочку своего ротного, примерно такого же возраста.
– Пап, а пап... – дергала девочка за руку отца, который для Анисима был командиром роты. – Я хочу, чтобы слоники снова побегали?
– Доча, слоники устали и им надо маленечко отдохнуть... – отговаривал её отец.
– Пап, ну, пожалуйста, ну пусть они ещё хоть немного побегают... – слёзно просила дочка.
– Ну ладно... Только один круг. Рота!!! Одеть противогазы, по плацу кру-у-у-угом марш!!! – вновь отдал команду командир роты.
Повелеваюсь приказу командира рота снова надела противогазы и, превратившись в слоников, снова зашла на орбиту указанного круга, от чего глаза девочки просто светились счастьем.
Скривившись в грустной ухмылке Анисим вдруг вспомнил своё босоногое детство, когда он бегал с ключом от квартиры на шее вместо креста... Вспоминал, как стоял на вокзале недалеко от «сталыпинского» вагона, из которого выводили зэков и сажали на корточки, осуждая их и вовсе не думая, что самому скоро выпадет тоже самое.
Теперь судьба начертила ему черкушку, где никакой силой желания уже ничего нельзя было исправить. Он хотел перевести гнев на милость, но милостью здесь и не пахло. За это время столько мыслей перебродило в его голове, за коими и занял он свою принципиальную позицию, снова и снова ныряя сознанием в это дело в стенах каталажки. Кружил он мыслями, как раненый волк по лесу, каждый раз вспоминая столь ненавистную фразу – Иди сюда русская моль живая, сэйчас я тэбя бить буду! Я тэбя сэйчас распакую...
Да... Камера в изоляторе, это тебе не попсовый дискач – в очередной раз тяжело вздохнув, подумал про себя Анисим.
В его жизни неприятности начались именно с армии, когда он попал в плен. Обычно в плен попадают потому, что по-другому не получилось, поэтому обычно и попадают. Да, ломает школа жизни людские судьбы, ломает и выворачивает наружу. Говорят, что именно в армии (в тюрьме впрочем, тоже) человек становится именно таким, каким есть. С каких это маяков, спросите? Да вот с этих самых... Точнее не маяков, а метлячков, которые перед глазами ещё долго, долго светятся и мерцают, словно северное сияние, особенно когда попадаешь под «молотки». Это когда тебя бьют смертным боем за что-то и не за что, за дело и удовольствия ради, в плену или в самой армии, без разницы. Ничто не запоминается человеку так сильно и так надолго, как «молотки». Ни смерь родственника, ни потеря друга или мене ближнего... А когда бьют по морде, по почкам, под дых, по зубам, по печени и просто куда бог пошлёт, это очень сильно запоминается и на всю жизнь, после чего человек начинает либо бояться, либо ненавидеть. Тот, кто это не чувствовал, тому этого никогда не понять, те обычно беззаботно смеются в цирке. (Будете в цирке, попробуйте обратить на это внимание). С Анисимом это случилось в ту самую первую чеченскую.
У него тогда тоже по-другому не получилось. Патроны кончились, гранат больше не было, подмоги не было, и фронта там, в общем-то, тоже не было. Но Анисим с плена геройски «сбежал»...
Не знаю, считается ли геройством задушить жену врага, переодеться в её одежду и покинуть расположение плена, не мне об этом судить.
После дерзкого побега его одолевали немного иные мысли. Нет, ему не так хотелось навести справедливость на Российской не совсем контролируемой территории, как отомстить за собственные страдания и злодеяния с вражеской стороны. Ему больше всего хотелось убить тамошнего подростка по имени Мустафа. Но это было уже потом... Такой вот получился личный долг памяти.
В плену, когда в горах ласково светило солнышко, их, пленных солдат привезли в дальний аул и пристегнули на общее обозрение местных жителей к позорному столбу. К ним тут же подбежали подростки и стали без жалости их избивать, с особой такой жестокостью. Одному из них Мустафе, пареньку лет шестнадцати, Анисим не понравился почему-то больше всего. Может быть за выражение лица, от которого так и разило лютой ненавистью к врагам, может за какие-нибудь другие личные качества. Но именно Мустафа бил его с каким-то таким особым остервенением. Бил за погибшего друга, за дядюшку, за справедливое наведение порядка на его территории, за то, что пришел он сюда с оружием, за то, что его родила мать и за то, что он есть, избитый и беззащитный, но духом не сломленный.
Судя по всему, международная конвенция о правах военнопленных здесь либо не действовала, либо просто не соблюдалась, либо сюда ещё не дошла. (Бытует такое мнение, что не знание законов не освобождает от ответственности, о чем совершенно не догадывался Мустафа...). Он каждый раз с такой дикой злостью отделывал Анисима по всем частям и органам, что запомнился пленному очень надолго. Каждый раз, когда Мустафа его видел, непременно именно на нём «отрывался» до тех пор, пока его, вошедшего в раж, не оттаскивали за волосы его же «аульные сослуживцы», а так бы солдата он просто забил до смерти.
– Я тебя суку – убью! Иди сюда русская моль живая, сэйчас я тэбя бить буду! Я тэбя сэйчас распакую... Я сэйчас тебя так отделаю, так отрихтую, что ты меня собака надолго запомнишь...! Я тебе каждую ночь сниться буду... – по чем попадя каждый раз метелил его Мустафа. – Мне за тебя гада, ныкакие дэнги и ныкакрй выкуп не нужен.
Но Анисим был русский солдат! Из сурового плена он, еле-еле перебирая ноги, но таки сбежал...
А через несколько лет Анисим, к своему большому удивлению, чему не мало и изумился, в каменных отрогах столицы случайно встретил своего «любимого» Мустафу. Впрочем, Мустафа его тоже узнал, о чем поведало ему помутившееся сознание и нервный тик в предчувствии неминуемой расплаты, которая для него была неизбежна как смерть.