Путь Долгоруковых
Шрифт:
– Oh mein Gott, sie ist ganz erfroren! – всполошилась немка. – C’est un crime de faire ca `a votre femme, Monsieur Ivan, pensez `a vos futurs enfants! [1]
Наташенька застыдилась.
Переодеться было не во что. Иван снял с себя тулуп и обернул им ее голые ноги. Заставил выпить водки. Наташа к водке была непривычна, закашлялась, так что слезы выступили на глазах. Ей дали краюшку хлеба – зажевать, но голову мгновенно повело. Зато стало тепло. Она привалилась к плечу Марии Штауден, подобрав под себя ноги, и заснула
1
О Боже, она совсем закоченела! (нем.) Поступать так с вашей женой преступно, месье Иван; подумайте о ваших будущих детях! (фр.)
День выдался теплый, даже жаркий. Святой Николай не оставил путников своей милостью: послал им мужиков, шедших куда-то по своим делам, и те вывели на торную дорогу. Лошади бежали ходкой рысью. По обе стороны дороги простирались поля и луга, но не ровной скатертью, а вспученные буграми холмов с венчиками березняка. Яркая зелень поначалу радовала глаз, но по мере того как солнце поднималось к зениту, густой, острый запах лугового чеснока залепил ноздри, проникал во все щелочки. От него ужасно болела голова. Не спасал и смоченный водой платок, прижатый к носу.
Когда вдалеке показалось село со скромной маковкой низенькой церкви, ему обрадовались, точно земле обетованной. Выслали вперед людей – договориться о постое.
Наташу провели в избу, постелили ей на лавке в красном углу, чтобы она могла отдохнуть. С полатей высунулись три светлые лохматые головки и, разинув рты, во все глаза смотрели на то, что происходит. За окном послышалось хлопанье крыльев, всполошенное кудахтанье, резкий металлический удар топора. В сени вошла молодая женщина в повойнике, заглянула с любопытством в комнату сквозь приоткрытую дверь, но не вошла, а села и стала споро ощипывать безголовую курицу.
Иван взбежал на крыльцо, вошел скорой торопливой походкой:
– Ластынька моя, доставай шкатулку, мне денег надобно. Сена лошадям купить.
– Сколько, Ванечка?
– Рубль с полтиною.
Наташа всплеснула руками.
– Что ж так дорого, Ванечка? Этак ведь скоро все деньги издержим! Едем всего пять ден, а двадцати рублей как не бывало!
– Так ведь весна, матушка, сена ни у кого не добудешь, ниж'e овса; сами, говорят, соломой кормим. Насилу уговорил одного, и то еще дешево!
Наташа развязала кошелек и подала ему деньги. Иван тотчас ушел, а она легла, зарылась лицом в подушку и немного поплакала. Дура она, дура! Пока свой умишко не отрос, чужим бы попользовалась! Ведь видела, как свекровь и золовки собираются в дорогу: рассовывают по карманам бриллианты, золотые часы, всякую галантерею, а она что имела при себе из золота, серебра – все отпустила брату на сохранение, оставила лишь золотую табакерку, царский подарок. Не то что алмазные вещи, даже кружевные манжеты, чулки, платки шелковые – все отослала: зачем, мол? Где их там носить? Да ведь и воротимся скоро. Шубы богатые все оставила, взяла лишь тулуп заячий мужу да себе шубу
Поплакав и поругав себя так, она села на постели, кликнула девку и велела подать себе умыться: муж не должен видеть ее в слезах. В избе было душно и скучно, и Наташа пошла искать Ивана.
Заядлый лошадник, Иван взял с собой пять любимых лошадей: одного жеребца и четырех кобыл. Смотреть на них, пока их кормят, выводят и чистят, было Наташиной отрадой. Все гнедые, только ласковая и послушная датчанка рыжая, со светлыми хвостом и гривой и белыми пятнами на морде и на передних ногах. Наташа больше всех ее жаловала, ласкала и баловала; вот и сейчас припасла ей ржаную краюшку.
– И отчего это, Ванечка, ты больше гнедых лошадей любишь?
– Умные люди говорят: «Люби серую, продай вороную, а на гнедой езди сам».
Наташе нравилось слушать, как Иван рассказывает о лошадях, их достоинствах и повадках. Вот стройный изящный аргамак. Точеная головка с широкими ноздрями и маленькими ушами, красивый изгиб подщечины, лебединая шея, шелковистая грива. Когда бежит, держит хвост торчком, закрывая всадника. А вот высокая ганноверская лошадь с выразительными глазами на горбоносой морде, кажется, вся сплошь состоит из мускулов. Прыжок у ней больно хорош, как в сказках: реки и долы хвостом заметает, горы-леса между ног пропускает.
– А это шведка, ух ты, моя красавица! Король шведский Каролус разводил их для своей кавалерии.
– И при Полтаве такие были? – спросила Наташа.
– Должно, и при Полтаве.
– Может, и мой батюшка ездил на такой. – Наташа и ей отщипнула хлебушка.
Отца своего она совсем не помнила, он умер, когда она была еще несмышленышем, но матушка рассказывала детям о его подвигах и заслугах пред государем и отечеством. В московском доме Бориса Петровича хранились его ордена, мундир, а еще седло того самого Каролуса шведского, добытое в Полтавском сражении.
Голштинская кобыла потянулась за своей порцией лакомства; на большой голове влажно блестели глаза под длинными пушистыми ресницами, крепкое копыто нетерпеливо стучало об пол. Иван любовно потрепал ее по холке.
– Вот, говорят, чистокровные лошади всех ценней, а ведь в этой всяких кровей намешано: и немецких, и итальянских, и испанских, и арабских. И какова? Загляденье!
Наташа, любуясь, снова обошла всех лошадей:
– Была бы я живописцем, писала бы их портреты.
Лошади жевали дорогое сено, а молодые хозяева стояли и смотрели на них, позабыв обо всем.
– Ванечка, а ты научишь меня ездить верхом? – спросила Наташа.
– Зачем это? – искренне удивился Иван.
– Да как же? Вон царевна Елизавета Петровна какая ловкая наездница и с вами завсегда на охоту ездила!
– Шалава она. А ты у меня только на одном жеребце скакать будешь, да без седла!
И привлек ее к себе. Наташа прятала жарко вспыхнувшее лицо, даже побила мужа кулачками по груди, но было ей и стыдно, и отрадно.
Глава 3