Путь Единорога
Шрифт:
Он ждал эту зиму, с августовской теплыни ждал, через бабье лето и промозглый, дождливый октябрь. С тайной радостью видел отъезжающих дачников, обнаруживал по вечерам, что вот еще один дом стал темным, и еще, и еще. Он знал, что совсем один не останется, но все-таки жизнь замрет, затаится зимой, опустеет и вымерзнет. Не раз уже снилась ему многоснежная зима с сугробами до окон и гулом метелей, и виделась почему-то свечечка в его окне, затепленная, как лампада у церковных врат. Зима снилась безлюдная, исчерканная заячьими и лисьими следами, примятая волчьими лапами. Иногда он говорил с собой, называя себя, как мать звала, а больше никто и никогда: Матюшкой. Осенью часто ныла увечная нога, и он заговаривал боль, успокаивал себя: "Подожди, Матюшка, придет зима - сразу легче станет". И казалось ясным, что зиму он ждет просто из-за
И вот теперь пришла зима, и он знал, кто остался в поселке. На сорок домов - четыре живых души.
Старуха сдвига Витольдовна - сморщенный остаток человека, - прожившая жизнь такую страшную, что Матвей побаивался узнавать подробности - берег себя от еще одной беды. Старуха уже много лет была почти невидима: о том, что она пока существует на свете, соседи узнавали - зимой по расчищенной дорожке от калитки до дома, а летом по раскрытому в любую погоду окну на веранде. Продукты ей обычно приносила почтальонша, а сама старуха с участка почти не выходила. За все прошлое лето Матвей видел ее один раз, да и то мельком - в заросшем саду заметил сгорбленную фигурку с огромной лейкой. Впрочем, зимой Ядвига Витольдовна изредка гуляла по поселку. С Матвеем она раскланивалась дружески: года два назад он починил ей радиоприемник.
Дядя Коля Паничкин - ветеран пьянства. "Первую рюмку, - счастливо вспоминал он, - опростал я на масленой в двадцать третьем году! Ты вникни, вникни - это ж какой стаж! Ты посчитай - ахнешь! Седьмой десяток пошел. А было мне тогда неполных тринадцать лет". В поселке уже не осталось никого, кому бы дядя Коля не впечатал навеки в память эту масленую двадцать третьего года. Каждую весну он отмечал юбилей тот события, и до глубокой ночи над поселком разносилось: "Мы рождены, чтоб сказку сделать пылью..." Дядя Коля сознательно пел не "былью", а "пылью", вкладывая в это особый антирелигиозный смысл, так как под "сказкой" разумел конкретно Библию, а также все имеющее отношение к вере. Он любил рассказывать, как в годы задорной комсомольской юности они всей ячейкой "распатронили" соседнюю церковь, и было понятно, что воспоминание греет ветерана. В конце лета дядя Коля обходил дома поселка и просил у хозяев по пятерке, обещая всю зиму сторожить от покражи. За такую пену никто не отказывал, и дядя Коля с карманами, полными пятерок, направлялся к магазину. Если же зимой какой-то дом все-таки взламывали (шпана из райцентра набегала), то дядя Коля шел к хозяевам каяться: "Виноват! Оплошал, не уберег добро, родные мои! Вертаю средства, совесть не позволяет, раз оплошал!" - и благородно возвращал деньги. Поскольку за зиму обычно обкрадывали только две-три дачи, то дядя Коля не оставался внакладе.
Ренат Касимов, приятель и ровесник Матвея, филолог. Он так устроился в своем институте, что ездил туда раз или два в неделю, а остальное время сидел в огромном пустом доме и писал - который год писал исследование о временных отношениях в поэзии. Дача сначала была не Рената, а его жены. При разводе от отдал ей все, нажитое двадцатилетними научными трудами: квартиру, мебель, машину и попросил только дачу. Он вселился туда с чемоданом одежды и несколькими сотнями книг.
А четвертая живая душа - он, Матвей Басманов, военный пенсионер, майор в отставке, сорокадвухлетний летчик-испытатель, списанный по инвалидности семь лет назад после катастрофы. Он давно снимал комнатенку у одинокой тети Груни сначала на лето, а потом и вовсе переехал сюда из подмосковного городка, где у него была квартира. А перед смертью тетя Груня возьми, да и завещай ему дом.
Матвей растопил печку и, сгорбившись, сидел перед ней на низкой скамеечке, одно за другим бросал в пламя березовые полешки. Огонь заворожил его. Матвей вроде и собирался
– Эх, Матюшка, нелепый ты человек, - громко сказал он и, резко оттолкнувшись обеими руками, встал со скамейки. Сильно, с хрустом потянулся, как в молодости, и сразу ощутил себя здоровым и простым. И удивительное дело - тут же захотелось ему видеть людей, захотелось поговорить, и он решил пойти к Ренату - позвать к завтраку, а то небось сидит на книжках в холодной даче и зубы на полку.
И вдруг вспомнил про Карата, резво захромал к двери, спустился по крыльцу, погубив нежный снег, и крикнул, направляясь к будке:
– А где же моя собачка? У нас же сегодня новоселье с моей собачкой!
Карат - овчарка-полукровка - рванулся на цепи из будки, заурчал, забил хвостом, взметывая снег, запрыгал и даже гавкнул от радости. Матвей схватил его за толстую шею, потрепал по густой шерсти, отстегнул ошейник, и Карат вырвался, стремительно обежал участок, оставляя крупные ясные следы. Летом я осенью Карата держали в будке, а на зиму переводили в лом, в сени - такой порядок завела тетя Груня, и Матвей следовал ему. Он с удовольствием следил за Каратом, который носился по участку, принюхивался к новому времени года, по-щенячьи радовался... "Вот и хорошо, так и надо", - бормотал Матвей. Потом отвязал цепь от будки, взял миску с обглоданной костью и, многозначительно поглядывая на Карата, понес все это в дом. Карат понял перемену жизни и, ошалев от радости, бросился на Матвея, чуть не сбив его мощными лапами. Матвей достал из кладовки толстый половик, положил его в сени, рядом поставил миску, накрепко привязал к специальному кольцу цепь и опять поймал собаку за шерстяную шею: "Вот теперь мы вдвоем будем, собачара, теперь вместе в доме", - и в довершение праздника отрезал Карату здоровый ломоть колбасы. Потом посадил пса на цепь и пошел через три Лома к Ренату.
Никто еще не ходил по улице, только кошачий след тянулся с краю.
– Эй ты, салям-алейкум, зиму проспишь!
– закричал Матвей, стуча кулаком в дверь. Послышалось шарканье, стук запора, дверь отворилась, и появился Ренат в ватнике на голое тело.
– Заходи, заходи, - восторженно сказал он и побежал обратно.
– Ты вот как раз вовремя, заходи, - крикнул уже из комнаты.
– Иди-ка сюда, послушай, как интересно...
Матвей плюхнулся на продавленный диван, а Ренат, сидя на колченогом стуле напротив, уже настраивал гитару.
– Хорошо живешь - песни с утра...
– Ты погоди! Вот послушай - только внимательно...
Ренат, как слепой акын, запрокинул голову и запел медленно и монотонно, растягивая слова, рокочущим басом, какой появлялся у него только при пении.
– Понедельник, понедельник, понедельник дорогой...
При первых словах Матвей скривился, как от боли, но быстро взял себя в руки и опустил лицо, стал глядеть в пол. Ренат этого не заметил.
...Ты пошли мне, понедельник,
Непогоду и покой.
Чтобы роща осыпалась,
Холодея на ветру,
Чтоб спала, не просыпалась
Дорогая поутру...
Дорогая поутру.
– А теперь скажи, - торжествуя, продолжил Ренат, - когда это написано?
– Лет пятнадцать назад, может, больше, - мрачно ответил Матвей.
– Я не про то!
– отмахнулся Ренат.
– В какой день недели, в какую погоду?
– Шут его знает, - пожал плечами Матвей.
– В понедельник, наверное... с утра...
– Вот! И я так думал! Но это чушь! Стихотворение написано в воскресенье, поздно вечером, даже ночью! То есть написано оно могло быть хоть в среду, по настроению - в воскресенье ночью. В дождь! И ветер резкий, осенний! Листья не осыпаются - их срывает, несет, они липнут к заборам, к пороге, к деревьям. А вечером, только что, было тягостное, долгое выяснение отношений с этой женщиной, мучительное объяснение, не первое уже, понимаешь? И тогда ночью - мольба о понедельнике! Обращение в будущее: пусть будет непогода, пусть холод, но пусть - покой! Мольба о покое, понимаешь?