Путь философа
Шрифт:
Но, я не сразу пришел к этой горькой мысли. Увлеченность с детства природой, рыбалкой, а затем наукой, держала меня в известной отстраненности от реальной жизни, несмотря на суровый опыт нашей семьи и мой личный, к тому времени. Вообще, я был одарен от природы счастливым даром медленного созревания. Но, когда я окончательно убедился, что мне подрезают крылья в тот момент, когда я после героических усилий ощутил их у себя за спиной и готов был взлететь, «пепел Клааса», присыпанный за прошедшие годы пылью времени, вновь «застучал в мое сердце». Сталина уже давно не было в живых, но и я уже потихоньку исподволь осознал, что не в одном Сталине дело. Я ещё не разочаровался в социализме, как в идее, но то, что реальный социализм – плох, я уже понял. И я персонифицировал врага, на которого обратил жар ненависти, рожденной убийством любви, любви к науке, в которую меня не пускали. Теперь врагом стал не Сталин, а класс номенклатуры, правящей страной. Сталин был вождем этого класса, но преступления творил весь класс и продолжал творить и после смерти Сталина. На этот класс я возлагал теперь ответственность и за убийство отца и других, невинно расстрелянных, и за муки матери и брата и ещё миллионов и за антисемитизм в стране. Конечно,
Все эти изменения происходили во мне медленно. Медленно накапливался потенциал взрыва, но когда он созрел, наступил момент, когда я готов был идти и убивать первого попавшегося представителя номенклатуры и, наверное, сделал бы это, если бы достал оружие. Но неведомая рука уверенно вела меня к другой цели. Для того чтобы стать настоящим философом, очень важно не только гармоническое развитие, о котором я писал. Важно, чтобы в какой-то момент жизнь опалила тебя, сделала тебя высоко неравнодушным к тому, что происходит в обществе, пробудила желание изменить его, улучшить. И важно ещё, чтоб тебе повезло и вместо героического, но бессмысленного пожертвования собой, ты нашел какие-то возможности конструктивного, деятельного воздействия на эту жизнь. Мне повезло.
Глава 2. Борьба
Как раз в момент, когда я вот-вот мог сорваться, я вышел на весьма своеобразную диссидентскую организацию. С диссидентством в широком смысле слова я, конечно, сталкивался и до этого. Очень многие тогда диссидентствовали в этом широком смысле, передавали друг другу запрещенную самиздатовскую литературу и новости, слышанные по «голосам», ругали советскую власть на кухнях друг у друга и изощрялись на её счет в анекдотах. Сверх того я даже осуществил пару индивидуальных действий протеста. Во время чехословацких событий я сварганил листовку с помощью вырезанных из газет букв и наклеил её на какой-то забор, а во время венгерских событий с помощью ваксы и сапожной щетки на стене какого-то дома (не своего, конечно) написал «Долой КПСС». С позиции нынешнего дня эти действия кажутся детскими, но тогда это было не совсем так. Тем не менее, и серьезной деятельностью эти действия назвать нельзя.
Организация, на которую я вышел, к которой присоединился и вскоре стал одним из руководителей её, было совсем другое дело. Формально это был комсомольский клуб. Назывался он историко-литературный клуб им. Петра Запорожца и географически базировался на клуб «Пищевик» на Подоле. Но форма комсомольского клуба была лишь прикрытием. Это не был клуб, созданный сверху руководством райкома, завода или того же клуба «Пищевик». Это было добровольное объединение граждан, многие из которых к комсомолу не имели отношения хотя бы по возрасту. Я же вообще никогда не был в комсомоле, но в клубе никто и не подумал поинтересоваться, был ли я в нем когда-либо. Форма комсомольского клуба была выбрана по чисто тактическим соображениям, как наиболее соответствующая тем целям и задачам, которые ставил себе клуб и выбранному пути их достижения. Стратегической целью не было свержение Советской власти насильственным путем. Надо сказать, что такую задачу в то время, в конце 60-тых не ставил себе практически никто из диссидентов. Задачей было улучшение существующего строя, прежде всего, в сторону его демократизации. Социализм, как таковой, не отвергался, но в качестве идеала, провозглашался демократический социализм, он же социализм «с человеческим лицом». А в качестве способа достижения этой цели организатором и руководителем клуба Ю. Смирным была выдвинута следующая идея. Парадокс советского социализма состоял в том, что все демократические свободы были задекларированы советской конституцией, но на практике не работали. Вот, Смирный и выдвинул идею осуществлять эти свободы на практике и тем самым плавно переводить общество в состояние демократии. Собственно, это – идея чехословацких клубов, ставших ядром так называемой «Пражской весны». Сейчас, оглядываясь назад, я вижу, с одной стороны, утопичность этой идеи: реализовать вполне демократические свободы, записанные в конституции, при одной правящей партии было невозможно. С другой стороны, деятельность клуба всё равно было полезна и важна, ибо демократия невозможна без того, чтобы народ не пытался и не научился сам, снизу, реализовать эти свободы и бороться за них демократическими же, цивилизованными методами. И, по крайней мере, частичная реализация этих свобод была возможна тогда и зависела от желания и воли этих граждан, от инициативы снизу.
Чем, собственно, мы занимались? Как следует из названия клуба, сферой нашей деятельности была история и культура. В это время – в конце 60-тых гг. уже закончилась хрущовская «оттепель» и многие талантливые поэты, писатели, художники, историки, расцветшие в короткий период её после сталинской «Зимы», оказались в задухе. Их не сажали и не расстреливали, как при Сталине, но их не публиковали, им не давали трибуны для публичного выступления, не устраивали выставок. Причем, это не были открытые антисоветчики. Многие из них вообще были политически нейтральными. Да и те, которые не любили советскую власть, держали свою дулю в кармане. Но они не вписывались в пресловутый социалистический реализм, в партийную линию в истории и т. п. Мы давали им трибуну в нашем клубе. Причем не просто прочитать свои стихи, лекцию по истории или выставить картины, мы устраивали им обсуждения в духе 20—30-тых гг., от которых советское общество изрядно отвыкло. У нас, например, был вечер талантливой, но не печатавшейся поэтессы Лины Ошеровой, лекция интереснейшего, но опального историка М. Ю. Брайчевского. Я лично организовал выставку непризнанных художников, среди которых были Левич, Акопов, Вайнштейн, впоследствии получившие признание не только в Украине, но и за её пределами. На наши мероприятия народ валил валом. За это и терпела нас директриса клуба «Пищевик» Нина Ивановна Жукова – классический образец советской номенклатуры низшего ранга. В искусстве и в культуре она, естественно, была ни ухом, ни рылом, но своим компартийным нюхом чувствовала нашу идеологическую гниль. Чувствовала,
Кроме Жуковой, были, конечно, над нами и более умные секретари райкома, горкома и т. п. Верхушку клуба и, прежде всего, президента периодически таскали на разборки, и над клубом постоянно висела угроза быть закрытым. Но мы отточили мастерство марксистского начетничества и лихо отбивались цитатами из классиков, из постановлений 20-го и прочих съездов партии. Вот пример перепитий такого рода.
Где-то в начале 70-тых гг. партия начала готовить реставрацию культа Сталина. Сначала частичную, а там кто знает, как получилось бы. Но не получилось, потому что против этого храбро выступила интеллигенция внутри страны и компартии на Западе, особенно итальянская. В качестве пробного шара для проверки, как будет реагировать народ на реставрацию, партия выпустила книгу Кочетова «Чего же ты хочешь». В ней он нагло доказывал, что преступления Сталина были преувеличены, а заслуги принижены, что от разоблачения культа пострадало много невинных людей (от инфарктов), лаял непотребно лучшую советскую интеллигенцию, в частности кинорежиссера Михаила Рома, и даже лягнул итальянскую компартию за недостаточную марксистскую ортодоксальность. Книгу не просто выпустили, но организовали обсуждение ее коллективами трудящихся по всей стране под присмотром партийных бонз. И от имени этих собраний шли в ЦК тонны писем в поддержку книги, дабы потом из этих писем соорудить всенародное одобрение.
У нас в клубе была служба мониторинга культурных событий в городе и наш информатор-координатор доложил, что такого то числа в Доме Научно-Технической Пропаганды будет городское собрание с обсуждением книги Кочетова. Мы, группа активистов клуба, явились к началу. У входа стояли молодцы с повязками на рукавах и заявили нам, что зал уже полон и больше никого не пускают. Мы выпустили дымовую завесу цитат и демагогии про наш культурный клуб, потом поднажали плечом и прорвались. Зал был действительно довольно таки полон, но не настолько, чтобы не нашлось места ещё и нам. Да и после нас ещё пускали. Очевидно, под видом свободного входа для всех желающих было организовано собрание комсомольских активистов с разных предприятий по разнарядке. Да и в качестве обсуждения был запланирован спектакль под управлением опытного манипулятора, какого-то секретаря по идеологии. Полагаясь на то, что аудитория вполне послушна и управляема, он уверенно отбубнил свою вступительную речь минут на 20 с рефреном: книга нужная, правильная, там (заведение очей в гору и кивок туда же головой) ее уже одобрили. «А теперь давайте обсуждать, каждому по 5 минут на выступление». Ну, я и выступил первым.
Нес я Кочетова по пунктам, каждый пункт начиная цитатой из классиков или съездов и заканчивая так же. «Маркс писал… А Кочетов пишет… А Никита Сергеевич на 20 съезде сказал…» Сначала ведущий несколько раз вскакивал, норовя прервать меня, открывал рот, но никаких слов из рта не вылетало и он опять садился. Не переть же было против классиков. И вообще, десятилетия идеологического террора и идейной безропотности населения привели к полной атрофированности мозгов и дара речи у партийных бонз. Зачем было напрягаться, когда для деревни и так сойдет. Косноязычность высшего партийного эшелона давно уже стала притчей во-языцех и бесконечно обыгрывалась в анекдотах. Во многих случаях не надо было даже сочинять анекдотов, достаточно было просто цитировать Хрущева или Брежнева. «Социализм – это не колбаса» и т. п. Где уж было ведущему тягаться с новой формацией бойцов идеологического фронта. Он выразительно махнул рукой, мол, черт с ним, закрыл лицо руками и забыл даже остановить меня по регламенту. Я молотил целых полчаса, пока не выговорился.
После этого началось нечто невообразимое. Публика как с цепи сорвалась. Весь отбор комсомольских кадров к тому времени в Союзе превратился в фикцию и никакой корреляции между тем, что было у человека в душе и его комсомольской деятельностью уже не было. И эти выбранные комсомольские активисты, не уловив тонкостей моей техники и решив, что теперь все можно, понесли такую антисоветчину, что у меня мурашки забегали по коже: не повесят ли на меня потом этот антисоветский шабаш. Через некоторое время ведущий очухался и объявил, что собрание окончено и никакой резолюции и письма в ЦК не будет. Но аудитория уже полностью вышла из-под контроля, объявились какие-то народные вожаки, которые призвали остальных не расходиться, а избрать комитет, всех желающих записать и от имени этих желающих послать-таки в ЦК резолюцию собрания по книге Кочетова, понятно какую. Меня извлекли из толпы и сказали, что просят составить и дать им конспект моей речи. Я, естественно, написал конспект и передал его через пару дней комитету, и резолюция, построенная на этом конспекте, за многими подписями таки пошла в ЦК. Из конспекта я затем сделал статью под названием, насколько помню, «Чего же хочет Кочетов» и запустил ее в Самиздат и, уже будучи в Израиле, слышал о ней от приехавших туда позже меня. Это, кстати, была первая в моей жизни статья и она была первой пробой сил, хоть и не в философии, но в области, близкой к ней. Впрочем, слово «философия» у меня еще долго никак не ассоциировалось с моей деятельностью.
Но все это было потом, а на другой день актив нашего клуба явился в «Пищевик», поскольку мы там встречались каждый день после работы. Мы еще не успели подойти ко входу, как на ступеньках появилась Нина Ивановна с грозным видом жены, встречающей своего мужа – пьяницу, задержавшегося в день получки (не хватало только скалки в руке). «Вон отсюда!» – заорала она в верхнем регистре – Чтоб вашей ноги здесь больше не было. Негодяи! Хулиганы! Вы подвели меня под статью!..». Мы развернулись и удалились быстрым шагом, с трудом удерживая желание перейти на бег. Отойдя на приличное расстояние, мы остановились и стали решать, что делать дальше. Решено было, что завтра Смирный идет по секретарям оправдываться, не дожидаясь пока его или нас всех вызовут. Но предварительно договорились встретиться у того же «Пищевика», чтобы я и еще пару аналитиков загрузили Смирного мыслями по предмету, поскольку он книги Кочетова не читал.