Путь хирурга. Полвека в СССР

Голяховский Владимир Юльевич

В вестибюле института была одна обшарпанная будка с телефоном-автоматом. Перед ней выстроилась длинная очередь из наших студентов: все сообщали своим близким результаты их распределения. У кого лица были спокойные, а у кого — слезы на глазах. Почти навзрыд плакала Аня Альтман — ее распределили в самый далекий и холодный сибирский город Магадан. Он пользовался мрачной славой — это была столица ГУЛАГа. Все знали, что туда ссылали жертв сталинского политического террора, осужденных на большие сроки. Аня была хрупкая девушка, жила с больной матерью, была единственная дочь и ее поддержка. Заливаясь слезами, она

говорила подругам:

— Как я маме скажу? Оставить ее одну дома я не могу, а везти в те условия — это ее убьет.

— Ты комиссии хоть говорила про это?

— Говорила. Даже умоляла. А председатель Виноградов ответил, что советские люди разных возрастов живут в пашей стране повсюду, и моя мама тоже может жить в Магадане, как живет в Москве. И еще усмехался.

Жалко было Аню. У нее была довольно привлекательная внешность — темные волосы и голубые глаза. Но при этом она все годы выглядела забитым существом, была незаметна, держалась позади всех и молчала. Может быть, потому что жизнь была невеселая? Наши ребята никогда не обращали на нее внимания, одна из немногих она оставалась незамужней. Я слушал эти разговоры и думал: мне еще повезло, что не послали в Магадан.

Взволнованная мама ждала у телефона. При всех уверениях, она боялась, что меня могут заслать в какую-нибудь глушь. Я выпалил сразу:

— Меня распределили в Петрозаводск.

— В Петрозаводск? Где это?

— В Карело-Финской Республике, на севере от Ленинграда.

— На севере?.. Далеко?..

— Наверное, километров пятьсот. Только там было место детского хирурга.

Она замолчала, переживая. Потом спросила:

— Ты сам доволен?

Надо было ее успокоить:

— Конечно, доволен. Других распределяют по еще более дальним местам. Там я смогу стать хирургом, а потом вернусь.

Мама, как все мамы, боялась, что если я уеду из-под ее крыла, то буду недостаточно питаться и жить неухоженным. И она боялась, что по неопытности я могу жениться на какой-нибудь провинциалке. Она столько сил вложила в мое воспитание, что ей казалось — никакая женщина не будет достаточно хороша для меня. Родственники тоже волновались за мое будущее. Мой дядя Миша, старший брат отца, дал такой совет:

— Смотри, Володька, поедешь в провинцию — только не сделай там две глупости: не вступай в партию и не женись.

Из всех партийных активистов на распределении пострадал только один Борис Еленин, тот самый, который пять лет назад выступил на собрании против профессора Геселевича и своим выступлением окончательно его угробил. Пять лет Борис был самым могущественным из студентов — членом партийного комитета и «своим человеком» при секретаре райкома Фурцевой. Считали, что он будет иметь головокружительную карьеру. Но… перед окончанием института выяснилось, что он украл деньги из партийной кассы — партийные взносы коммунистов. Дело как-то замяли, но в аспирантуре его не оставили. А ведь потерпи он всего несколько лет и укради эти деньги уже после аспирантуры, то вполне мог бы стать всем, кем угодно, даже советским министром (примеры бывали).

Уже в конце экзаменов произошло трагикомическое событие. Как-то раз в вестибюле института появилась растерянная женщина пожилых лет, которая искала какого-то преподавателя по марксизму. Толком объяснить она не могла, ей сказали, чтобы

она спросила о нем в партийном комитете. Старуха пришла туда.

— Бабушка, что вам нужно?

— Да вот ищу этого, как его? Фамилия такая чудная — Пугалло, что ли.

— Подгалло, наверное. Он доцент кафедры марксистской философии. Зачем он вам?

— Мне-то, милые, все равно, кто он. Я не потому пришла. Он деньги мне задолжал, за два месяца не заплатил.

— Бабушка, о чем вы говорите? За что он вам не заплатил?

— Он, милые, у меня комнату снимает, на два вечера в неделю. Он приводит разных девчонок-студенток, а я и ухожу. Мне-то все равно, зачем он их приводит. Но я женщина бедная, мне деньги нужны, каждая копейка дорога. А он за два месяца не заплатил.

Партком, куда она попала случайно, был самым подходящим местом для разбора грязных дел — этим они в основном и занимались. Вызвали Подгалло:

— Эта женщина говорит, что вы к ней студенток приводите. Зачем?

Выяснилось, что наш лектор по марксистской философии приводил туда студенток и за сеанс любви тут же подписывал им зачет в зачетную книжку и обещал положительную оценку на государственном экзамене по марксистской философии. Ему было за сорок, на вид малопривлекательный — невысокий, лысоватый. Но зато — какая им-то выгода! — не ломать голову над дурацкими книгами. Был скандал, ему влепили партийный выговор и пригрозили выгнать с работы. Много было об этом разговоров, но мы так никогда и не узнали, кто из наших девчонок согласился расплачиваться своим телом за марксистскую философию.

(Через двадцать лет я с удивлением снова встретил в институте Подгалло — он все еще преподавал марксистскую философию. Так она крепко въелась в программу медицинских институтов, что эти «философы» всегда были нужны.)

На прямом пути во врачи

И вот прошли шесть выпускных государственных экзаменов. Они определяли степень нашей подготовки к работе. Терапия, хирургия, педиатрия, акушерство и инфекционные болезни — было ясно, что мы должны были показать свою теоретическую подготовку по этим основным предметам медицины. Но первый экзамен для всех был по марксистской философии. Зачем, почему? Однако кто его не сдаст, не допускался до следующих экзаменов и терял целый год. С чего мы начинали — с важности марксизма-ленинизма, тем и должны были заканчивать.

Я никогда не был в состоянии понять темную глубину той философии. Для меня это было то же, что пытаться ловить черного кота в абсолютно темной комнате, зная при этом, что его там нет, а все-таки кричать: есть, я поймал его! Поэтому, получив билет, я даже растерялся: что буду говорить, если я и самих вопросов не понимал? Но дело было в том, что экзаменаторам тоже было невыгодно ставить нам плохие оценки — партийные власти могли это трактовать как плохую работу по воспитанию идеологии. А за это райком партии мог наказать их самих. Поэтому они не очень вникали в суть того, что мы несли, сами незаметно подсказывали нам ответы и ставили высокие оценки. Так мы и обманывали друг друга: они делали вид, что мы хорошо усвоили марксизм-ленинизм, а мы делали вид, что они нам хорошо это преподавали. Вот таким странным образом я сдал на «пятерку» и «проскочил» к следующим экзаменам.