Путь Короля. Том 1
Шрифт:
Губы епископа растянулись в улыбке. Стрела угодила в незащищенное место.
— Как видишь, государь, выбора у тебя нет… Впрочем, поступки твои могут иметь последствия разве что для тебя. Они лишь засвидетельствуют твою преданность Церкви. Ибо человек, которому ты покровительствуешь, Сноп, сын языческого ярла, англичанин, воспитанный в лоне Церкви, а затем покинувший его, вероотступник, мерзость которого хуже любого язычника, хуже даже Бескостного, — человек этот доживает последние недели. Его враги готовят облаву. Поверь мне на слово! Мои уши слышат то, что
И епископ откинулся на спинку кресла, совсем недавно вышедшего из мастерской резчика, преисполненный уверенности в том, что одержал верх. Наконец он утвердит свое превосходство над этим юнцом. И продлится оно отныне столько, сколько отпущено тому прожить лет.
— Король ты или нет, но находишься ты в нашем Мин-стере. Стало быть, чтобы выйти отсюда, тебе потребуется наше соизволение. Считай, что оно у тебя есть. Ступай же. И сделай распоряжения, о которых мы условились.
Неожиданно в памяти Альфреда всплыло то самое стихотворение, которое он учил для матери. В нем, в сущности, давались мудрые наставления воинам.
«На ложь отвечай ложью, — говорилось в нем, — пусть враг твой или тот, кто насмеялся над тобой, будет сбит с толку. И, когда твой гнев падет на его голову, он меньше всего будет к этому готов».
«Уж не послала ли этот совет мне матушка?» — подумал Альфред.
— Я буду тебе послушен, — сказал он вслух. — И я должен молить тебя простить мне оплошности юности, а также поблагодарить за разумный совет.
«Экий слизняк!» — невольно подумал епископ.
«Что же такого слышали его уши?» — подивился напоследок король.
И для людей, что знали Ивара Рагнарссона раньше, и для не знавших его, изменения, произошедшие с ним после страшного поражения и постыдного бегства по зимним лесам Англии, были слишком очевидны. Глаза его по-прежнему наводили ужас своим ледяным выражением, а вечно заиндевевшие ресницы так и не начали мигать. И однако появилось в них нечто совершенно новое — всегдашняя отрешенность, сосредоточенность на чем-то постороннем. Ивар производил впечатление человека, неотступно преследуемого какой-то одной мыслью. Походка у него теперь сделалась медлительная, осторожная, почти болезненная, в ней больше не было того молодцеватого изящества, которое некогда было ей свойственно.
Впрочем, когда было необходимо, Ивар мог ничем не отличаться от себя прежнего. Скачки от норфолкских полей до лагеря братьев, ждавших его возвращения в Йорке, выдались долгими и изнурительными. Население, бежавшее из этих мест при одной вести о появлении викингов, ныне набрасывалось на двух обессилевших всадников со всех окрестных тропок и просек. Ибо их и впрямь осталось только двое — Ивар да его верный оруженосец Хамаль. По меньшей мере шесть раз им устраивали засады злобные керлы, местные таны и телохранители короля Бургреда.
Ивар разделался с ними играючи. Когда же они покидали Норфолк, он двумя ударами снес головы паре керлов, направлявшихся куда-то на своей колымаге, снял
«Против него не устоят и трое сильных ратников, — нашептывал Хамаль зачарованно слушавшим викингам, — он собирается всем доказать, что остался лучшим ратоборцем Севера».
«Долго же придется теперь доказывать, — раздавались недоверчивые голоса, которые всегда находились среди викингов, — уйти с двадцатью сотнями, а вернуться с одним человеком!..»
Итак, он изведал поражение.
Этого-то Ивар и не мог никак позабыть. И братья, которые усиленно отпаивали его по возвращении горячим медом в своих покоях в Минстере, — братья поняли это. Поняли, что брат их, никогда не будучи человеком особенно надежным, теперь и вовсе не годится в помощники в деле, требующем трезвого расчета. Это не оборвало уз их родства — нарушить его было и вовсе невозможно; однако отныне, всякий раз, когда затевался общий разговор, участников всегда было трое и еще один, особняком. Раньше их было всегда четверо.
В первую же ночь братья распознали эту перемену. Обменявшись втихомолку взглядами, они, также не сказав ни слова, совершили то, что делали много раз до этого и в чем не признавались не только своим людям, но и друг другу. Они отобрали рабыню, закутали ее в парусину, засунули ей в рот кляп, крепко связали и глухой ночью подсунули в покои Ивара, где хозяин лежал с широко раскрытыми глазами, ожидая своей поживы.
Утром же они явились снова с деревянным сундуком, уже давно используемым для этой цели; сложили и забрали то, что осталось после этой ночи. Нет, Ивар еще не помешался, не сделался берсерком. И однако всякий благоразумный человек старался держаться от него подальше.
— Вот он, — крикнул один из монахов, выглянув из двери огромной мастерской, в которой монастырский люд трудился теперь на благо своих бывших союзников, а ныне хозяев. Рабы обливались потом в кузнице. Их можно было не подгонять. Они мигом удвоили свои усилия, зная, что Ивару ничего не стоит зарубить человека, показавшегося ему недостаточно усердным.
Алый плащ и серебряный шлем показались в дверном проеме. Ивар прошествовал внутрь, остановился и начал медленно озираться. Эркенберт, единственный человек, который после появления Ивара не переменился в лице, пошел к нему навстречу.
Ивар оттопырил палец и помахал в сторону мастеровых.
— Все готовы? Уже?
Он общался с англичанами на смешанном англо-норвежском языке. За эту зиму церковникам пришлось к нему приноровиться.
— Обоих хватит, чтобы испытать.
— Те, что мечут стрелы, — готовы?
— Взгляни.
Эркенберт прихлопнул в ладоши. Монахи тут же начали выкрикивать команды, а рабы лихорадочно принялись раздвигать ряды машин. Ивар не спускал с них глаз. Рассказывали, что после того, как братья унесли свой сундук, он неподвижно лежал в постели день и еще целую ночь, натянув на лицо плащ. Затем он встал, подошел к дверям комнаты и визгливо крикнул: