Путь масок

"В Нью-Йорке, —

писал я в 1943 г., — было магическое место, где назначалось свидание со снами детства; где пели и разговаривали вековые стволы; где непостижимые предметы поджидали посетителя с тревожной неподвижностью лиц; где животные с более чем человеческой приветливостью складывали свои маленькие лапки, моля, как о привилегии, построить избраннику дворец бобра, служить ему проводником в царство тюленей либо в мистическом поцелуе преподать ему язык лягушки или зимородка. Это место, которому устаревшие, но по-своему действенные музеографические методы придают дополнительное обаяние светотеней пещер и обваливающихся нагромождений утраченных сокровищ, — его посещают каждый день с 10 до 5 часов в Американском Музее естественной истории: это обширный зал на первом этаже, посвященный индейским племенам Северного берега Тихого океана, от Аляски до Британской Колумбии".

"Без сомнения, недалека та эпоха, когда коллекции, происходящие из этой части мира, покинут этнографические музеи, чтобы занять место в художественных музеях, между древним Египтом или древним Ираном и европейским средневековьем. Ибо это искусство не является неравным с наиболее великими, и за полтора столетия, знакомящих нас с его историей, оно засвидетельствовало превосходящее их разнообразие и выказало явно неистощимый дар обновления".

(........................................................................................................................)

"Эти полтора века увидели рождение и расцвет не одной, но десяти различных форм искусства: начиная с вышитых накидок чилкат, еще не опубликованных в начале XIX в., сразу достигших наивысшего совершенства текстиля, с острой желтизной, полученной от мха, с черным экстрактом коры кедра и медной голубизной минеральных окислов; вплоть до скульптурных набросков из аргиллита, сделанных блестящими, как черный обсидиан, и иллюстрирующих пламенеющий декаданс на стадии безделушек — искусства, овладевшего стальными инструментами и которое сталь и разрушит; минуя безумным образом и с длительностью, должно быть, лишь в несколько лет, танцевальные головные уборы, украшенные, как гербом, скульптурными фигурами на перламутровой основе; пояса из меха или из белого пуха, с которых уступами свисали, подобно буклям, шкурки горностая.

Это нескончаемое обновление, эту изобретательную уверенность, обеспечивающую успех там, где она действует, это пренебрежение к протоптанным путям, склонность к вечно новым импровизациям, непременно ведущим к оглушительному успеху, с тем чтобы не беспокоиться о некой идее, — наши современники, должно быть, воспринимали как исключительный удел Пикассо. По крайней мере с тем различием, что это рискованные опыты лишь одного человека, поражавшего нас на протяжении тридцати лет, а туземная культура вся осуществляла их в течение ста пятидесяти и даже более лет; ибо у нас нет оснований сомневаться в том, что это многообразное искусство не развивалось в одном и том же ритме от самых наиболее отдаленных своих истоков, которые остаются неизвестными. Тем не менее несколько предметов из камня, полученных благодаря раскопкам, доказывают, что это искусство могучей индивидуальности, идентифицируемое уже в его архаических произведениях, восходит к весьма древней эпохе, придавая этому термину относительную значимость, применительно к американской археологии".

"Как бы то ни было, в конце XIX в. еще выстраивалась цепочка деревень на берегу и на островах от залива Аляски до юга Ванкувера. В период их наибольшего процветания племена северо-западного побережья могли сосредоточивать в себе сто — сто пятьдесят тысяч душ — ничтожная цифра, когда мы думаем об интенсивном проявлении и о решающих уроках искусства, выработанного по всей этой отдаленной провинции Нового Света популяцией, плотность которой варьировала в разных регионах от 0,1 до 0,6 жителя на квадратный километр. На севере мы обязаны тлинкитам скульптурами, выполненными с тонким поэтическим воображением, изысканно украшенными; затем, к югу, хайда — монументальными творениями, полными строгости; цимшиан, у которых они, возможно, сопоставимы с более человеческой чувственностью; белла-кула, маски которых выражают помпезный стиль и где доминирует голубой кобальт; квакиутль, с разнузданным воображением, в изготовлении своих танцевальных масок предающимся изумительной открытости формы и цвета; нутка, сдерживаемым более мудрым реализмом; наконец, на крайнем юге, — сэлиш, чей весьма упрощенный стиль делается угловатым и схематичным, и у кого сглаживаются северные влияния".

"Для зрителей ритуалов инициации эти танцевальные маски, неожиданно раскрывающиеся двумя створками, позволяя разглядеть второе лицо, а иногда и третье позади второго, — все они запечатляли тайну и суровость, доказывали вездесущность сверхъестественного и коловращение мифов. Опрокидывая невозмутимость повседневной жизни, это первобытное послание остается столь неудержимым, что профилактическое отделение витринами — еще и сегодня — не предотвращает коммуникацию. Побродите час или два по этому залу, загроможденному "живыми столбами"; соответственно в другом плане, слова поэта [1] точно передают туземное выражение, обозначающее скульптурные столбы, поддерживающие балки домов, — столбы, которые суть менее вещи, чем существа, "с точки зрения семьи", поскольку в дни сомнений и муки они также выводят наружу "сбивчивую речь", направляют обитателей жилища, дают им совет, утешают и указывают им выход из трудной ситуации. Даже сегодня потребовалось бы усилие, чтобы увидеть в них мертвые стволы и остаться глухим к их приглушенному голосу; чтобы не разглядеть за стеклом витрины, с обеих сторон, сумрачного облика "Ворона-каннибала", вместо хлопанья крыльев щелкающего зубами, и "хозяина морских приливов", вызывающего прилив и отлив миганием своих искусно сочлененных глаз".

"Ибо почти все эти маски — механические, наивные и пылкие одновременно. Игра веревок, блоков и шарниров позволяет ротовым отверстиям осмеять страхи новичка, глазам — оплакать его смерть, клюву — проглотить его. Уникальное в своем роде, это искусство объединяет в своих изображениях созерцательную безмятежность статуй Шартра либо египетских гробниц и хитросплетения карнавала. Эти одинаково великие и древние традиции, отдельные остатки которых сохраняют сегодня ярмарочные лавки и церкви, царят здесь в своей изначальной полноте. Это дифирамбическое и синтетическое дарование, эта почти чудовищная способность постигать в качестве сходного то, что другие люди воспринимают различным, несомненно составляют исключительное и гениальное своеобразие искусства Британской Колумбии. От одной витрины к другой, от предмета к соседнему с ним, от одного угла к другому, а иногда того же самого предмета, переходим, можно думать, от Египта к XII столетию в Европе, от Сасанидов к каруселям пригородных ярмарок, от Версальского дворца (с его вызывающей напыщенностью в эмблемах и трофеях, его почти развращенностью в пластических метафорах и аллегориях) к конголезскому лесу. Посмотрите вблизи на эти коробочки для продуктов с вырезанным барельефом и подчеркнутые черным и красным: их орнаментация кажется чисто декоративной. Тем не менее по традиционным канонам желательно, чтобы здесь были изображены медведь, акула или бобр, но без того, чтобы какое-либо из этих требований сдерживало художника. Ведь животное там предстает одновременно в фас, сзади и в профиль, видимое одновременно сверху и снизу, снаружи и изнутри. Посредством необычайного смешения условности и реализма хирург-рисовальщик снимает с него шкуру, членит на части, даже опустошает его внутренности, с тем чтобы воссоздать новое существо, во всех моментах своей анатомии совпадающее с объемами-параллелепипедами, и создать предмет, который был бы одновременно и коробкой и животным и, в то же самое время, одним либо несколькими животными и человеком. Коробка разговаривает, она успешно заботится о доверенных ей сокровищах в одном из углов дома, где все свидетельствует о том, что сама она является остовом какого-то более крупного животного, вовнутрь которого ведет дверь — зияющая пасть, а там поднимается, в сотне приятных либо ужасных обличий, — лес символов, человеческих и нечеловеческих".