Путь мистика
Шрифт:
Не волнуйся. Нет нужно находить дверь, потому что ты снаружи всех дверей! Ты никогда не был внутри, ты только веришь, что ты внутри. Экзистенциально ты всегда снаружи. В то самое мгновение, как ты понимаешь, что ты снаружи - и твое нахождение внутри было только идеей, - далекий свет больше не далек; это и есть ты сам. И окружающей тебя темноты больше не найти.
Но самое основное - понять, что ты уже снаружи дверей. Совершенно невозможно, чтобы ты был внутри. Именно это я говорю: наблюдение - это не часть ума и не может быть частью ума.
Ум
Ум и есть темнота.
Ум составляет всю проблему, а решение стоит прямо за дверью и ждет, когда же ты поймешь, что ты не внутри, а снаружи.
В свидетельствовании содержимого ума приходит момент, когда ты внезапно осознаешь, что все твое существо всегда было снаружи - даже в самые темные ночи ты никогда не был внутри. На тебя нисходит такая великая радость: экзистенциально невозможно, чтобы ты был внутри. Хорошо, что ты не находишь двери; иначе ты войдешь вовнутрь!
Никакой двери нет. Ум остается внутри; ты остаешься снаружи. Ни ум не может выйти, ни ты - войти. Но привязанность к уму возможна без всякой двери. Отождествление с умом возможно без всякой двери.
Ты просто забыл себя.
Ничто не потеряно, ничто не упущено, ничто не должно быть найдено. Просто вспомни. Просто вспомнить... самое простое - всегда труднее всего, это правда, - а это самая простая вещь.
Ни одна из проблем не принадлежит тебе. Что касается тебя, никакая проблема не может в тебя войти, но ты можешь отождествиться с чем-то, что не является тобой.
Я помню одну историю. У одного человека загорелся дом. Дом горел; этот человек положил всю жизнь, чтобы построить этот прекрасный дом. Собрались тысячи людей, но ничего нельзя было сделать. Слишком сильным был пожар. Можно понять этого человека: по его лицу катились слезы. Вся его жизнь сгорала у него на глазах. Вдруг прибежал его сын и сказал:
– Отец, почему ты плачешь? Мы ведь вчера продали этот дом. Мы снаружи... но мы продали этот дом. Пусть теперь кто-то другой плачет и рыдает, но не ты. Мы получили за него достаточно денег.
Этот человек тотчас же утер слезы и стал зрителем, точно как все остальные. Отождествления, невидимого отождествления «это мой дом», больше не было. Не было ни боли, ни страдания, совершенно никаких проблем. И где-то он был даже рад: «Теперь мы построим дом еще лучше». Он чувствовал облегчение; дом горел; он чувствовал облегчение.
Тогда прибежал второй сын. Он сказал:
– Да, правда, мы договорились о продаже, но бумаги не были подписаны, деньги не были перечислены. Так что этот горящий дом - наш, а ты выглядишь так, словно ты просто зритель!
– И снова потекли слезы, снова его сердце стало разрываться. Видимо ничто не изменилось: дом горел, как и раньше, этот человек стоял рядом. Но люди, приносящие сообщения, изменили все! Отождествившись, он сам горит вместе с домом. Разотождествившись, с облегчением он чувствует, что не имеет ничего общего с этим домом; это какой-то чужой дом.
Единственное, что нужно помнить, - это что ты уже снаружи, и по самой природе нет никакой возможности оказаться внутри. Ты можешь верить, ты можешь воображать... и все же будешь снаружи. Сидя на ступеньках собственного дома, ты пытаешься найти дверь, чтобы из него выйти. Ты никогда ее не найдешь, ее нет; доступно все небо. Просто встань и иди в любом направлении; не нужно открывать никакой двери.
Но ты привязан к уму, ты отождествлен с умом, который внутри и у которого нет никакой возможности выйти наружу. Он не может существовать на свету. Вот ситуация: свидетельствование всегда снаружи и не может оказаться внутри; оно может существовать только на свету, оно не может существовать в темноте. Ум всегда внутри; он может существовать только в темноте, он не может существовать на свету.
Находясь между этими двумя абсолютно разными вещами, ты отождествлен, привязан, и это создает для тебя проблемы.
Поэтому вспомни: ты снаружи. Если не можешь сделать этого сразу, сделай постепенно, часть за частью. Когда приходит гнев, наблюдай его, и ты увидишь, что гнев внутри, а ты снаружи.
Когда Гурджиеву было только девять лет, у него умер отец. Отец был беден. Умирая, он подозвал Гурджиева поближе и сказал ему:
– Мне нечего оставить тебе в наследство. Я беден, и мой отец тоже был беден, но он дал мне только одно, и это сделало меня богатейшим человеком в мире, хотя снаружи я остался бедным. Я могу передать тебе то же самое.
Это определенный совет. Может быть, ты слишком молод и не сможешь последовать ему прямо сейчас, но запомни его. Когда ты сможешь действовать согласно этому совету, действуй. Совет прост. Я повторю его, и поскольку я умираю, слушай внимательно и повторяй за мной, чтобы я умер удовлетворенным, что передал послание, которое, может быть, веками переходило от отца к сыну.
Послание было просто. Отец сказал:
– Если кто-то оскорбляет тебя, раздражает, провоцирует, просто скажи ему: «Я понял твое послание, но я пообещал отцу, что буду отвечать только через двадцать четыре часа. Я знаю, что ты в гневе, я это понял. Я приду и отвечу тебе через двадцать четыре часа». И так же во всем. Соблюдай промежуток в двадцать четыре часа.
Девятилетний мальчик повторил, что сказал ему отец, и отец умер, но переданное в такой момент послание запечатлелось навсегда. Когда он повторил послание, отец сказал:
– Хорошо. Пусть будут с тобой мои благословения; я могу умереть в мире.
Он закрыл глаза и умер. И Гурджиев, хотя ему было только девять лет, начал это практиковать. Кто-то оскорблял его, и он говорил:
– Я приду через двадцать четыре часа, чтобы тебе ответить, потому что я пообещал это своему умирающему отцу. Прямо сейчас я не могу тебе ответить.
Может быть, кто-то бил его, а он говорил:
– Ты можешь меня бить; прямо сейчас я не могу ответить. Через двадцать четыре часа я приду и отвечу тебе, потому что я дал такое обещание умирающему отцу.
И впоследствии он говорил своим ученикам:
– Это простое послание совершенно меня трансформировало. Этот человек меня бил, но я не собирался реагировать в этот момент, и мне ничего не оставалось, кроме как наблюдать. Мне нечего было делать: сейчас этот человек меня бьет, а я должен быть просто зрителем. Двадцать четыре часа делать было нечего.