Путь наверх
Шрифт:
Те годы, когда мы получали пайки по карточкам, сейчас уже стерлись в памяти, но одно я помню твердо: люди тогда были вечно голодны. Не так голодны, как был я голоден в лагере для военнопленных, но голодны в том смысле, что не могли поесть вволю; голодны в том смысле, что съедали все без остатка; что им хотелось и мороженого, и ананасов, и жареного поросенка, и шоколада. Карстейрсы, принадлежавшие к миру дельцов, обладали, разумеется, большими возможностями, но угощение, приготовленное для нас в столовой, показалось бы чрезмерно обильным даже в нынешние дни: там были омары, пирожки с шампиньонами, анчоусы, сэндвичи с цыпленком, с ветчиной и с индейкой;
– Куда это все вмещается?
– Очень просто,- отвечэл я с набитым ртом.- Нужно только иметь здоровый желудок и чистое сердце.
– У нашего Джо огромный аппетит решительно на все,- сказала Энн Барлби.- Будь он чуточку пожирнее, вылитый был бы Генрих Восьмой.
– Ты злючка,- сказала Сьюзен.- А мне нравится смотреть, как едят мужчины.
– Генрих Восьмой прославился не только своим обжорством,- сказала Энн.
Я рассмеялся ей влицо.
– Я пока еще никому не отрубил головы. И не был разведен, кстати.- Я улыбнулся Сьюзен.- Я однолюб. Для меня во всем мире существует только одна-единственная девушка.
– Которая же именно? – спросила Энн.- Тут так легко запутаться.
Лицо Сьюзен начала заливать краска. В эту минуту она была похожа на котенка, который ждал, что его погладят, а получил пинок. Ей не совсем было ясно, о чем идет речь, но она чувствовала, что меня всячески стараются поддеть.
– А мне всегда казалось, что вы предпочитаете женщин постарше,- сказала Энн.- Более зрелых, более soignee*.
Я поглядел на ее торчащий нос и тут только заметил, что на другом конце стола Джонни Роджерс о чем-то оживленно болтает с Сэлли. Внезапно я все понял.
– Я не слышал, что вы сказали, дорогая,- кротко проговорил я.- Ни единого слова не слышал.
Она сердито на меня посмотрела.
– Помоему, у вас очень хороший слух.
– Только не в тех случаях, когда я не хочу слышать.
Энн, не сказав больше ни слова, направилась туда, где сидел Джонни.
«Она знает слишком много»,- подумал я, и меня охватило предчувствие беды.
* Изысканных (франц.).
– Почему вы хмуритесь?-спросила Сьюзен.-Вы рассердились на меня?
– Что вы, конечно нет! Я просто задумался.
– О чем вы задумались?
– О вас. Я всегда думаю о вас.
– По-видимому, это совсем не доставляет вам удовольствия. Вы так страшно хмуритесь, словно замышляете убийство. Порой у вас бывает ужасно жестокое лицо, Джо.
– Когда дело касается вас, я мягок и сентиментален.
– Что же вы думали обо мне?
– Это я скажу вам как-нибудь в другой раз.
– Скажите сейчас.
– Это не для чужих ушей. Я скажу вам, когда мы будем одни.
– О! – вздохнула она.- Гадкий!
После ужина были танцы. Сьюзен танцевала превосходно – легко, непринужденно, очень ритмично; казалось, она весело порхает над полом, радуясь своей невесомости. В перерывах между танцами мы сидели на кушетке, и я держал ее за руку. Руки у нее были белые и чуть-чуть пухлые, ногти розовые и блестящие. (Мне вспомнились руки Элис – тонкие, даже почти костлявые, с желтизной от табака на мякоти указательного пальца и беленькими пятнышками на ногтях.) Всякий раз, когда я взглядывал на Сьюзен, она отвечала мне простодушной счастливой улыбкой – без тени притворства или жеманства: я чувствовал, как радость играет в ней, словно крепкий, здоровый ребенок.
Когда раздались звуки танго, я сказал Сьюзен:
– Это я танцевать не мастер.
– И я тоже.
– Здесь невероятно душно.
– И мне так кажется.
В саду было прохладно, и когда мы шли к беседке, наши шаги были легки и пластичны, словно мы все еще двигались в ритме танца, а газон, казалось, пружинил под ногами. В небе плыла полная луна, и в ее неярком свете смягчилась воспаленная краснота кирпичного фасада. В беседку долетала изысканно экзотичная мелодия «Танго вдвоем» – она была как привкус джина в коктейле «Эрл Грей» – и разбивалась о чугунное безмолвие вересковой пустоши. Этот ночной пейзаж был похож на декорацию из какой-то оперетты: казалось, одно слово, один наклон прожектора – и шпалеры живой изгороди заалеют как кровь, на цветочных клумбах запестреет узор из тюльпанов и маргариток, левкоев и лупинов, сырой душный запах беседки потонет в свежих ароматах ночи, и в теплом, неподвижном воздухе разольется щебет птиц и гуденье пчел.
Когда я заключил Сьюзен в объятия, она вся дрожала. Я коснулся губами ее лба.
– Это чистый поцелуй,- сказал я. И поцеловал ее снова – в губы.- Не надо бояться, родная…
– Вас я никогда не боюсь.
Мне захотелось отплатить ей за ее доверчивость – так хочется дать горсть конфет ребенку, когда видишь, как он тебе рад. Мне мучительно захотелось отплатить ей чем-нибудь равноценным тому, что она отдавала мне.
– Увидимся завтра? – спросил я Сьюзен.- Я позвоню вам в десять.
– Нет.
– Почему?
– Потому что вы гадко вели себя со Сьюзен. Вы сказали, что будете звонить, и ни разу не позвонили. Теперь скажите сразу: где и когда.
– В шесть часов в Леддерсфорде, у театра. Милая…- Я покрыл поцелуями ее щеки, и нос, и нежную, гладкую шею, и подбородок. Я чувствовал, что она все еще дрожит.
– Если бы мы могли остаться здесь так навсегда.
– И мне бы этого хотелось, моя радость.- И это была правда. Быть может, если бы время остановилось для меня в ту минуту, я нашел бы в себе силы задушить дешевое, мелкое чувство торжества, которое начинало звучать во мне, сумел бы найти в своем сердце достаточно подлинного жара, достойного ее любви. Если бы только я мог остаться с нею хотя бы на два часа в этой беседке, когда ритм танца еще пульсировал у нас в крови, а лунный свет, и дыхание уходящей зимы, и восторг первых прикосновений сделали ничтожными все препоны, бессмысленными все сложности. Но судьба не подарила нам этих двух часов. Время подобно ссуде из банка: ее предоставляют тебе лишь тогда, когда твой капитал достаточно велик, чтобы ты в ней не нуждался.
16
Когда я подошел к Леддерсфордскому театру, Сьюзен уже ждала меня. Ее лицо казалось необычайно свежим и ярким на фоне прокопченных зданий города.
– Здравствуйте, радость моя! – Я протянул ей обе руки.- Простите, что опоздал.
– Вы плохо себя ведете.- Она крепко сжала мне пальцы.- Никогда больше никуда с вами не пойду,- добавила она, подставляя мне лицо для поцелуя.- Я так ждала этой минуты! Я очень гадкая, правда?