Путь варга: Пастыри чудовищ. Книга 3
Шрифт:
И хотя я никогда не видела, как это бывает – но я знаю, я верю, что это должно быть оно.
Пробуждение Спящей.
Это просыпается Великий Дар, поднимается – и до отказа заполняет сосуд, которому он был предназначен с рождения.
Она шагает к кровати – вызолоченная этим сиянием, своим Даром, плещущимся в глазах, переливающимся под кожей. Шагает мягко, будто плывет над полом. И я слышу шепот, хотя губы ее не шевелятся.
–
Сияние брызжет из ее ладони – правой, на которой проступает потускневшая за многие годы страданий Печать.
– Была потеряна, но ты отыскал меня.
Она наклоняется над ним – его глаза полузакрыты, и если он может еще видеть что-то – то ему это кажется всего лишь странным видением перед последней агонией.
– Не имела сил – но ты дал мне силы.
Она кладет одну руку ему на лоб, другую, с нестерпимо сверкающей Печатью – на грудь. На лице у нее – высшая власть той, у которой на коленях молят об исцелении.
Великой Премилосердной Целительницы Тарры.
И только чуть-чуть – упрямства шестнадцатилетней девушки.
– Ты страдаешь – и я дарую тебе исцеление. И говорю тебе: не смей уходить. Слушай меня, Эвальд Шеннетский. Карменниэ… я приказываю тебе – жить. Приказываю остаться.
Тонкие пальцы, чуть вздрагивающие на его груди, на лбу, отдают сияние. С кожи смываются страшные раны, растворяются ожоги, и переломанные пальцы сжимаются так, будто их не ломали.
Он приоткрывает глаза и шепчет:
– Повинуюсь… моя королева.
И потом он погружается в сон, а сияние медленно гаснет в пригоршнях девочки, которая присела на край его кровати. Девочка обессиленно всхлипывает, и тогда я подхожу к ней – и она шепчет:
– Я… не смогла… до конца.
И сон мой тревожен – в нем кто-то выкрикивает сорванным девичьим голосом:
– Вы! Все! Со своим презрением, со своей честью! А он лучший, понимаете?! Лучше вас всех!
Девичьи крики тонут в мешанине других образов: мерные вспышки огненного хлыста и ликующая толпа вокруг эшафота. Холодное, неподвижное лицо королевы, которая смотрит на человека, приговор которому только что вынесли… Одинокая слезинка сползает по щеке. В тонких пальцах извивается ветка сирени: «Вы думали о том, что мерзавцы иногда могут любить цветы?» Огонь и синь сплетаются над сиреневыми лепестками и плачущим голосом, который повторяет: «Лучший! Лучший!»
Я не могу удержать сон, и он рвется, как старая паутинка.
Обжигая мою ладонь – будто влезла и просмотрела что-то запретное, секретное… Я тороплюсь подальше от двери. Полная тем, что видела.
Я знаю, чьими глазами я только что смотрела. И кто был там, в храме Целительницы – я видела их портреты в газетах, только он не выглядел таким измождённым, а она казалась взрослее, а не испуганной девочкой или богиней. И это всё так непохоже на то, что в газетах писали, и… нужно ли рассказать об этом Аманде? Или Арделл?
Останавливаюсь и смотрю на тени в коридоре – такие надёжные, успокаивающие.
Зачем кому-то рассказывать? Это же не имеет никакого смысла, правда? Какая разница, что там было в Храме Целительницы Айлор-тэна, два года назад. Это всё никак не относится к веретенщикам, и любви Касильды Виверрент, и ко всему прочему.
Нужно скорее закрыться в комнате. Спрятаться под одеялом и волосами. Как это я могла забыть, что по этим коридорам и лестницам ходит теперь Шеннет. Если я встречусь с ним взглядом… даже посмотрю на его трость – я, наверное, умру от страха. Говорят, у него такой Дар – читать, что у тебя в мыслях. И если он посмотрит, то увидит, что я…
В комнате я забиваюсь в угол кровати и укутываюсь во все одеяла сразу – но всё равно меня трясёт. Я никому не скажу. Никогда никому не скажу.
Я только тень, ваша тень, и они умеют хранить ваши тайны.
ЛАЙЛ ГРОСКИ
В Ирмелей можно было попасть официально, но мы всё-таки решили не светить физиономии и не ставить подписи на пропускных пунктах у международных виров. Чем и вызвали у Фрезы бесконечное словоизвержение. Вроде бы, бывшая пиратка изрыгала что-то про внебрачных детей яприля и шнырка и интересовалась, с чего это у нас такие зелёные рожи. И я даже отвечал ей что-то развесёлое, разрываясь между тошнотой и попытками незаметно припрятать «горевестник» под скамейку.
Сквозник начал морозить, едва только погрузились на борт «поплавка». Вызывали постоянно, но не произносили в Сквозную Чашу слов вроде «срочно, важно, немедленно». Только вот у меня были некоторые сомнения, что это Гриз Арделл – потому что начальство могло связаться и с Нэйшем, а он за своим сквозником не лез. Можно было бы предположить, что со мной возжелал поговорить кто-то из вольерных, или Йолла, или её мать, или кто угодно из пяти сотен персон, с которыми мы соединили сквозники…
Вот только крыса внутри решительно отвергала эти обнадёживающие мыслишки. Она исходила на зуд, скреблась и извивалась, и нашёптывала, что как-то уж слишком вовремя меня вызывают. Очень может быть – чтобы намекнуть, что не следует мне ходить в гости к Старому Лису с этакой компашкой. Или даже спросить: «Сорный, ты что, рехнулся? Флористан первым делом, увидев тебя, расскажет про Гильдию, а может – и про твоё задание, ну и как ты это объяснишь Даллейну?»
Из-за этих мыслей и постоянной подморозки сквозником я изъёрзался и испотелся в синеватой полутьме «поплавка». И под задумчивыми взглядами Нэйша и Даллейна фонтанировал словами:
– Вообще-то, Жаон Флористан живёт в Ирмелей-тэне, у него там слава книжного червя. Научные работы, историк, благотворитель… Время от времени посещает прихрамовые школы. С лекциями, от которых детишки вырубаются на десятой минуте. Словом, всё как любит ирмелейское общество – холостяк в строгом сюртуке, в свет выходит редко. Если кто-то и знает о его отлучках – списывают это на поездки в Эрдей, или ещё в какие места, где куча храмов. Или на научные изыскания. Вся эта чёртова прорва конференций.