Путь воина
Шрифт:
— Это казаки?
— Княгиня.
— Какая еще княгиня? — насторожился Хмельницкий. — Родовое имя у этой княгини есть?
«Неужели Стефания Бартлинская? — загорелась в душе полковника искра надежды. — Но откуда? Как она могла оказаться здесь? Нет, такое невозможно!».
— Имя есть. Она даже назвала его. Но только что-то я не запомнил. Не старая еще княгиня… Они все… панночки как панночки.
— Шел бы ты к черту, полковник, со своими «панночками». Какой от тебя толк, если ты уже не способен даже имен запомнить? — полушутя проворчал Хмельницкий и, кликнув сотника Савура, неохотно взобрался в седло.
Карета и ее охрана оставались по ту сторону речушки. Но вовсе не потому, что не могли преодолеть ее, а потому что владелица кареты опасалась показываться в лагере повстанцев. Она просила полковника Ганжу никому, кроме Хмельницкого, не сообщать о ее прибытии, и даже имя забыть.
— Поспешите, полковник, поспешите! — услышал Хмельницкий негромкий бархатный смешок, такой знакомый ему. — Не то вновь исчезну, как вечернее привидение.
— Вы ли это, княгиня?!
— Конечно же я. — Вся в белом одеянии, она ступила на подножку кареты, однако сойти на еще не просохшую от вчерашнего дождя землю не решилась. — Сколько бы раз я ни появлялась пред вами, каждый раз вы почему-то сомневаетесь в моем существовании.
— Нужно очень долго не расставаться, чтобы наконец поверить, что вы в самом деле не причудились мне, — согласился Хмельницкий. — Но, что поделаешь, появление в этой степи такой девы…
Только поцеловав ее руку, ощутив пьянящий запах тонких духов, незаметно проведя ее пальцами по своему лбу — он повторял жест, которым Стефания любила успокаивать его во время удивительного странствия по степям Крыма и Приднепровья, — Хмельницкий с трудом поверил, что все это происходит на самом деле. Что перед ним действительно женщина в белом словно невеста — в подвенечном платье… И что ее неподражаемый, неземной, бархатный голос, способный очаровать кого угодно, — не иллюзия…
— Сте-фа-ния… — покачал он головой, пытаясь развеять охватившее его наваждение.
— Бог-дан, — прошептала она, сильно налегая на первый слог. Все поляки произносили его имя именно так, «Бог-дан», и все же в устах Стефании Бартлинской оно звучало по-особому — нежнее, загадочнее…
— Как вы оказались здесь, ваше сиятельство? Как вообще могли оказаться в этих краях, Стефания?
— Непостижимо долгий рассказ. Настолько долгий, что, стоя на подножке кареты, под холодным днепровским ветром, изложить его невозможно.
Произнесла она все это томным салонным голосом, который естественнее было бы слышать в утренних спальнях лучших дворцов Варшавы или Праги. Однако содержавшийся в ее словах намек был вполне в духе Королевы отверженных.
— У меня там — шатер и костер. Походный замок для степной княжны.
— Еще не забыли… о своей «степной княжне»?
— Это невозможно… Ни вспомнить, ни забыть.
Наградой ему стал бисерный смех — очаровательный, как сама обрамленная двумя ямочками и слегка вздернутым носиком улыбка Стефании.
— В ответ на ваш «шатер и костер» я могу предложить карету. Преимущество в том, что она способна двигаться. Куда угодно, лишь бы подальше от лагеря. И, по-моему, в ней не так уж холодно, поскольку это та утепленная карета, в которой мы путешествовали по татарским улусам.
Карета Стефании действительно обладала удивительной способностью — катиться как бы сама по себе. Непонятно, по каким дорогам, и непонятно, куда.
Обнявшись, они блаженствовали на ее заднем сиденье. И чем немилосерднее швыряло карету, тем немилосерднее швыряло в объятия друг друга и ее пассажиров.
— Сте-фа-ния…
— Бог-дан…
Где-то там, позади, за холмами, остались походные костры повстанческого полка, грозные команды запорожских старшин и звон неумелых сабель. Где-то там упорно готовились сражаться и погибать, проклинали тех, от кого бежали в степь, и надеялись на тех, кто поведет их завтра в бой.
— Сте-фа-ния…
— Бог-дан…
Никто и никогда не произносил так его имени. Никто и никогда. Это слово срывалось с губ женщины, словно утренний бутон доселе невиданного цветка. Иногда Хмельницкому казалось, что рядом с этой женщиной он теряет всю свою волю, свою надменную сдержанность и, кто знает, возможно, жестокость…
Прикасаясь к ее волосам, он пытался сравнить их с паутиной бабьего лета и оставался недоволен убогостью своего сравнения и самой фантазии. Целуя в слегка припухшие, по-детски капризные губы, он пытался увидеть в них красоту лепестков, хотя и самого его коробило от несовершенства и банальности такого восприятия.
Эта встреча вновь возвращала его в студенческие годы. В молодость. В страдания у подъездов львовских и краковских аристократок. В мечты о замке, построенном где-нибудь между Хелмом и Краковом, в котором будет положено начало графского или княжеского рода Хмельницких. Почему именно между Хелмом и Краковом — этого он объяснить не мог.
— Сте-фа-ния…
— Бог-дан…
Кони медленно взбираются на какую-то возвышенность. Не слышно голосов охраны. Не слышно щелканья кнута и хриплого голоса кучера. Все вокруг замерло. Карета движется сама по себе. Возможно, лошадей из нее давно выпрягли, но она продолжает двигаться, повинуясь лунному сиянию, по дорожке в степь, в развеивающиеся между прошлым и будущим мечты, в вечность…
— Я ждала тебя в Чигирине, очень-очень ждала, Бог-дан.
— Но я никак не мог оказаться там, княгиня. Не то время.
— Понимаю.
— Теперь я — командующий восставшей армии. Меня попросту схватили бы и казнили. Словом, я действительно не мог оказаться там.
— Понимаю, что не мог. Потому и ждала. Ведь, если ты где-либо и мог появиться, то только в Чигирине. Забираться дальше, в Черкассы, в Белую Церковь… мне было страшно. Уж там-то ты не покажешься никогда.
— Покажусь, но чуть позже, — произнес Хмельницкий, имея в виду совершенно не тот визит, о котором мечтала сейчас Бартлинская. — Я ведь не знал, что вы все еще в Украине, княгиня. Вы мне виделись в одном из чешских замков, где-то неподалеку от Праги.