Путь зла. Запад: матрица глобальной гегемонии
Шрифт:
Любая группа людей, занявшая господствующие позиции в обществе, чтобы сохранить их, вынуждена, используя преимущества своего положения, выстраивать определенную социально–политическую структуру, которая бы самим своим существованием гарантировала сохранение этих позиций. Каждая такая структура имеет свой идеологический антураж, опирающийся на пропагандистское провозглашение защиты интересов всего общества, но фактически она защищает лишь интересы узкого господствующего социального слоя. Какой бы эффективной ни была пропаганда, за умозрительной фразеологией абстрактного «счастья для всех» всегда стояло и стоит фактическое, конкретное «счастье для избранных». При этом наиболее устойчивой социально–политическая система становится тогда, когда господствующей элите удается путем пропаганды выдать свои частные, корпоративные интересы за интересы всего общества и тем самым надежно защитить их от любых посягательств. В связи с этим необходимо признать, что именно при демократических режимах доминирующие социальные группы смогли представить свои интересы и вытекающие из них цели как цели и интересы всего общества и тем самым скрыть принципиальные противоречия между ними.
Данная особенность как раз и объясняет то, что непрерывно навязываемая на Западе народным массам четко сформулированная
Однако в данном случае главная проблема заключается не в целенаправленно культивируемом фанатическом поклонении демократии, а в том, что между идеологемой демократии и ее феноменом лежит непреодолимая пропасть. При этом, благодаря беспрерывному промыванию мозгов СМИ, в массовом сознании идеальный образ демократии затмил собой ее реальное, субстанциональное воплощение. Десятки тысяч книг, сотни тысяч статей, теле–и радиопередач, как правило, посвящены симулякру демократии, а не ее феномену.
Главной же тайной демократии является то, что она никогда не была тем, что провозглашала уже собственным названием, т.е. — kratos'oм (властью) demos'a (народа). Даже в полисах Древней Греции, где впервые возникла демократия, эклексия (народное собрание) была лишь ареной, на которой аристократические кланы боролись за свои групповые интересы. Поэтому юридически закрепленное реформами Солона чрезвычайно важное (основополагающее) значение эклексии было производной от противоречий между группировками эвпатридов (родовой знати), а не стремлением греков к так называемой власти народа. Эклексия стала эффективным механизмом установления баланса интересов аристократических кланов.
Несмотря на то что полисный аппарат государственного управления был формально независим от аристократии, политическая власть в городе никогда не была доступна простым грекам. Всегда существовал некий барьер допуска, который могло преодолеть лишь ограниченное число граждан. Если надо демократических этапах развития древнегреческого общества допуском к власти было социальное происхождение (т.е. Принадлежность к родовой знати), то в классический период, период тотального господства демократии, допуском к власти стали деньги, так как участие в политическом процессе демократической борьбы за власть было возможным лишь при должном финансировании. Поэтому, хотя формально каждый гражданин в рамках древнегреческой демократии имел право быть избранным на любой государственно–административный пост, реально их могли занимать лишь эвпатриды, которые были в состоянии оплатить свое участие в выборах в качестве кандидата.
Таким образом, для адекватного понимания феномена демократии необходимо четко разделять формальное право и реальные возможности граждан. В этом плане демократия ничем не отличается от тоталитаризма или авторитаризма: при всех трех вариантах социально–политического устройства народ имеет лишь формальное право на власть, а фактически она принадлежит узкой группе избранных.
Кроме этого, в условиях греческой демократии отсутствовало и социальное равенство. Уже в гомеровскую эпоху общество полиса было четко стратифицировано. Дифференциация происходила как горизонтально (по принадлежности к филе [135] ), так и вертикально (по социальному положению [136] ). При этом гражданские права имели лишь члены фил, что создавало ситуацию, при которой значительная часть жителей древнегреческих полисов была абсолютно бесправна. Таким образом, в первом случае происходила самоизоляция аристократии, как собственника политической власти, а во втором — социальная самоизоляция граждан, как собственников земли. Поэтому быть гражданином и, значит, владеть определенными правами мог лишь человек, обладавший собственностью (прежде всего — земельным ойкосным участком) или, как это стало позже, определенной суммой денег. Человек без собственности (земли) и без денег в условиях греческой демократии был абсолютно бесправен, т.е. его реальное социально–политическое положение было подобно положению раба [137] .
135
Совокупность родовых объединений: фила состояла из 3 фратрий, фратрия делилась на 30 родов, а каждый род объединял 30 семей.
136
В древнегреческом обществе существовало три сословия: эвпатриды (родовая знать), геоморы (землевладельцы) и демиурги (ремесленники).
137
В древнегреческом полисе лишенный собственности и денег человек был абсолютно бесправен, в то время как жизнь раба защищалась законом, поэтому многие неимущие граждане продавали себя в рабство, справедливо считая, что при демократии свобода не совместима с бедностью, а поэтому бедняк может рассчитывать на необходимый минимум жизненных благ, только если он согласится стать рабом.
Во время расцвета греческой демократии социальная дифференциация граждан основывалась на размере их прибыли, что фиксировалось законодательно. Солон кодифицировал устоявшиеся нормы, подтвердив разделение граждан на 4 социальные категории: к первой (высшей) относились граждане с годовой прибылью более 500 медимнов; ко второй те, которые имели доход более 300 медимнов; к третьей те, у кого он был не ниже 150; и к четвертой причислялись граждане, имевшие очень мало земли или вообще ее не имевшие.
Эта социально–имущественная структура, в свою очередь, стала несущей конструкцией политической организации полиса. Его законы юридически оформляли ситуацию, при которой лишь эвпатриды могли занимать высшие государственные должности, отдавая менее значимые административные посты среднему классу и лишая всякой возможности принимать участие в государственном управлении как мелких землевладельцев, так и неимущих граждан.
Та же самая ситуация повторилась и в Великобритании при установлении системы демократических выборов, впоследствии ставшей матрицей современной демократии. Право принимать в них участие имели лишь англичане, прибыль которых от недвижимости в год составляла не менее 600 ф. ст. или 200 ф. ст. — от торговых и финансовых операций. В 1717 году из пятимиллионного населения Англии таких было не более 250 тысяч человек. О том, что собой представляла английская демократия того времени, говорит то, что в «1793 году 306 членов палаты общин были избраны 160 избирателями. Избирательный округ Питта Старшего, Оулд Сарум, состоял из одного дома, однако от него были делегированы два депутата» [32, с. 543]. При этом парламентские выборы изначально не имели ничего общего не только с волеизъявлением всего народа, но и той четверти миллиона граждан, которые получили право формировать нижнюю палату парламента. В провинциальных избирательных округах вопрос об избрании того ли иного кандидата решался лендлордом, от которого зависели избиратели. Почти половина «депутатов» вообще не избиралась, а проходила в парламент от так называемых гнилых городков — небольших населенных пунктов, которые были собственностью местного лорда. Там он просто назначал члена парламента, как правило, продавая эту должность за 1,5–2 тыс. ф. ст.
Тот факт, что при демократии власть принадлежит узкому социальному слою аристократии, а не народным массам с достаточной убедительностью обосновывался идеологически. Так, например, шотландский философ Френсис Хатчесон еще в XVII веке выдвинул тезис, в соответствии с которым принцип «согласия управляемых» не нарушается даже тогда, когда народу навязываются отвергаемые им общенациональные решения, так как впоследствии «глупые» и «суеверные» массы «охотно согласятся» с тем, что «ответственные люди» сделали от их имени. Так была сформулирована идея «согласия без согласия», получившая дальнейшее развитие в среде западных идеологов [33, с. 67—68].
Где–то к середине XX века (когда технологии манипуляции массовым сознанием позволили держать под контролем население) разнообразные цензовые ограничения (от этнического и полового до денежного) в западных демократиях были отменены [138] , но это ничего не изменило в механизме допуска к власти, так как разнообразные могущественные «лорды» продолжали править, объединившись в мощную, хорошо организованную силу.
Ситуация с современной западной представительной демократией в значительной степени напоминает древнегреческую или британскую минувших столетий. Ярким примером этого является оплот и гарант мировой демократии, — Соединенные Штаты Америки. Здесь право выбирать президента США имеют лишь 20—25% американских граждан. Причем, как правило, из них около 40—45% игнорируют выборы. Таким образом, можно констатировать, что в ритуале избрания главы американской исполнительной власти участвует небольшая часть населения, в то время как основная масса американцев является только зрителем ярких предвыборных шоу. Как точно заметил профессор Ноам Хомский, анализируя современную американскую демократическую систему: «По терминологии современной прогрессивной мысли, население может играть роль «зрителей», но не «участников»…» [33, с. 66]. Подобная ситуация не случайна, так как изначально закладывалась в социально–политическую систему США. Один из ее разработчиков, федералист Джеймс Мэдисон, в дебатах по поводу американской конституции подчеркивал, что если бы в Англии «выборы были открыты для всех классов общества, то собственность землевладельцев пошатнулась бы. Вскоре оказался бы принят аграрный закон», передающий землю безземельным. Конституционная система должна быть спроектирована так, чтобы предотвратить такую несправедливость и «обеспечить постоянные интересы страны», которые являются правами собственности. Комментируя данные высказывания, Н. Хомский пишет: «Среди историков, изучающих Мэдисона, существует консенсус относительно того, что «конституция была по сути аристократическим документом, предназначенным для сдерживания демократических тенденций того периода», передав власть людям «лучшего сорта» и исключив тех, кто не был богатым, знатным или выдающимся в силу распоряжения политической властью (Ланс Бэннинг). Основная ответственность правительства состоит в «защите состоятельного меньшинства от большинства», — заявил Мэдисон. Таков ведущий принцип демократической системы от ее истоков и по сей день» [33, с. 71]. Будучи абсолютно уверенным в том, что неимущее большинство неизбежно поставит перед собой цель уравнительного перераспределения собственности, Мэдисон (будучи одним из лидеров федералистов, представлявших интересы северо–восточной торгово–финансовой буржуазии) приложил максимум усилий для того, чтобы создать в США такую политическую систему, которая бы вверила состоятельному меньшинству государственную власть для защиты своих интересов. Эти усилия не пропали даром. В 1913 году американский историк Ч. Брид опубликовал монографию «Экономическое истолкование Конституции Соединенных Штатов». В ней он аргументированно опроверг идею того, что американская конституция является продуктом свободного волеизъявления нации и демократии. Проанализировав экономические мотивы авторов Основного закона США, он пришел к выводу, что он стал воплощением правовых гарантий собственнических интересов правящей финансово–экономической элиты, так как участники филадельфийского конвента 1787 года, разработавшие Конституцию Соединенных Штатов, представляли интересы ведущих финансовых групп, владельцев государственного долга, промышленников, а также крупных торговых домов [34, с. 59]. Будучи глубоко убежденными в том, что «народ должен иметь настолько незначительное касательство к правительству, насколько это возможно» [34, с. 61], делегаты конвента единогласно пришли к выводу, что главным назначением государства должна быть защита собственности и собственников. «Говорят, что жизнь и свобода, — рассуждал один из них, — должны цениться выше, чем собственность. Но при более внимательном рассмотрении вопроса необходимо будет признать, что высшей ценностью общества является собственность» [34, с. 61 ]. Данное мнение было поддержано всеми участниками конвента. После опубликования Конституции США один из ее защитников, А. Хансен, заявил: «Утверждают, что предложенный проект
138
Например, женщинам избирательное право было предоставлено: в США— 1919 году, в Великобритании — 1929 году, во Франции — 1946 году.