Путь
Шрифт:
– Да! Так вот, мне неудобно было вас перебивать, а вы просили кое-что по архивам. Мы нашли. Так что, если вы не особенно устали, можно было бы посмотреть…
– Ты имеешь в виду прямо сейчас?
– Нет, сейчас, – в трубке замялись, – вы, наверное, захотите отдохнуть или прогуляться по городу…
Соловьёв не дал ему договорить:
– Да, Женя, ты правильно рассуждаешь, давай завтра! Я действительно немного устал, поэтому сегодня – мэй ёу фанцзы! Хорошо?
– Что-что? Что вы сказали?
Соловьёв на секунду задумался.
– Нет, нет, ничего! Давай завтра!
–
Соловьёв попрощался, положил трубку и повернулся к окну.
Окно его одноместного гостиничного номера выходило на площадь Ленина, он её помнил с детства, когда она была ещё немощёной. С четвёртого этажа было хорошо видно, как, теснясь около плескавшегося струями нарядного фонтана, в мареве сгустившейся за день жары медленно гуляли, будто плавали, горожане с детьми. Там же, рядом с большими стендами, увешанными фотографиями, сидели ленивые, разморённые солнцем фотографы с громадными аппаратами, свисавшими к коленям толстыми объективами.
Номер был тесный и душный, но Соловьёв не стал открывать форточку, чтобы не налетели комары, а ещё хуже мошка, которая летом – в Хабаровске так было всегда – не даст продыху. Только что был тяжёлый перелет, целых восемь часов… и возраст – уже далеко за семьдесят… Стало побаливать сердце; Степан Фёдорович вынул из пакетика таблетки, которые положила ему жена, и не глядя сунул одну под язык.
Утром он проснулся рано, на часах было около пяти, он понял, что больше не заснёт, оделся и вышел.
Город ещё только розовел в рассветных лучах, солнце поднималось из-за гостиницы, из-за спины, поэтому дома напротив, через площадь: Высшая партийная школа и недавно построенная, облицованная белым мрамором городская больница – стояли наполовину закрытые тенью. Степан Фёдорович любил эти ранние часы – эту нежную, без озноба прохладу только что ушедшей ночи и это небо, которое сверху светилось синим, такое прозрачное, что смотреть в него можно было долго, потому что оно было бесконечное.
Он оглянулся, от гостиницы, на ступеньках которой он стоял, налево и направо расходилась похожая на коромысло, рассечённая площадью надвое, улица Пушкина: налево она спускалась на Уссурийский бульвар, когда-то там тонким ручейком протекала речка Плюснинка и на её берегу стоял его дом; направо она тоже спускалась, уже к Амурскому бульвару, там тоже когда-то протекала тоненькая речка под названием Чердымовка.
Степан Фёдорович посмотрел налево и увидел свой дом – кирпичный, красно-коричневый, крепкий. Было видно, что его не перестроили, не стало только деревянной лестницы, по которой он когда-то бегал. К нему можно было подойти, но изнутри что-то подсказывало: «Не надо! Там уже всё чужое!»
Он постоял ещё секунду и пошёл через площадь.
Перед самым вылетом из Москвы Степан Фёдорович вдруг подумал – узнает он город или не узнает: «Может – узнаю, а может, и нет! А может быть, город меня не узнает! Мэй ёу фанцзы! Их-ху мать!»
«Узнаю или не узнаю?! – думал он на ходу. – А сколько я тут был? Родился, крестился, учился… потом в Москву, в начале тридцатых! Потом снова сюда – в сорок пятом. А потом? А потом Китай, Харбин! А потом нас оттуда попёрли, то ли в пятьдесят седьмом, то ли в пятьдесят восьмом? Когда нас из Харбина-то попёрли?.. – Он на секунду остановился около фонтана, в котором в это раннее время ещё не включили воду. – Вот, кажется, в пятьдесят восьмом и попёрли. После этого год здесь сидел – отписывался!»
Большая асфальтированная площадка перед управлением была пустая, стояли три дежурные машины: светло-серая «Волга» ГУВД, уазик Управления Особых отделов с чёрными военными номерами и чёрная «Волга» УКГБ. Прапорщик, несмотря на раннее время, впустил и даже не стал звонить и спрашивать разрешения у дежурного.
Старый железный лифт с узорчатой дверью одиноко прогромыхал на пятый этаж по всей вертикали пустого и тихого управления; Соловьёв вышел из кабины, забыл придержать тяжёлую дверь, и та оглушительно бабахнула: «Чёрт бы тебя побрал, старый хрен, сейчас ещё дежурного разбудишь! Потом будет жаловаться!»
По скрипящему паркету пустого, гулкого коридора он прошёл в левое крыло, туда, где находился кабинет сотрудника разведподразделения Хабаровского управления Евгения Мальцева; посмотрел на старую эмалированную дощечку на двери «555» и вытащил из-за верхней притолоки ключ.
В узком высоком кабинете, куда он вошёл, стояли три рабочих стола и три сейфа; он огляделся и увидел слева на стене большую, даже огромную, от потолка и до пола, от двери и до самого окна карту, на которой под верхним обрезом была надпись:
«СССР и прилегающие территории».
«Ты смотри какая!.. – Соловьёв подошёл к ней и задрал голову. – От Северного полюса и до Бомбея и Калькутты. – Потом он посмотрел справа налево и слева направо. – От Англии и до Японии!..»
Карта была красивая: на ней яркими красками рельефно были нарисованы горы, реки, озёра и леса и тонкими, почти незаметными красными линиями только-только обозначены государственные границы. Степан Фёдорович был приятно удивлён и несколько минут стоял и любовался ею. Ему нравилось, что границы на карте были едва заметные и не мешали и можно было, как бы не нарушая их, перемещаться по всей Европе и Азии, куда хочешь, в любом направлении, хоть целыми племенами и народами.
«И название правильное: «Эс-Эс-Эс-Эр и прилегающие территории!» – с улыбкой подумал он, повернулся и на противоположной стене увидел ещё одну карту; на ней в правом верхнем углу было написано:
«Карта Северной Маньчжурии.
Издана Экономическим бюро КВЖД
1926 год».
Она была меньше, но тоже большая и не цветная – Соловьёв подошёл к ней, – но и не чёрно-белая: бумага, на которой чёрной тушью были нарисованы города, дороги, водные пути, телеграфные линии и многое другое, уже утратила белизну; от старости она приобрела мягкий оттенок слоновой кости и поэтому больше напоминала древний, пропитанный временем пергамент.