Путаный след
Шрифт:
Обманул он Митьку, сказав, что пойдут они устанавливать её в понедельник. Не хотелось ему лишний раз подвергать мальчишку опасности, да и удобнее действовать одному. Ещё под Пулковом научился он так хитро ставить мины, что никто никогда никаким щупом и миноискателем не смог бы отыскать, свидетельством тому были частые взрывы на тех тропах и лазейках, которые он минировал; ежедневно рвались на них фашистские лазутчики.
Вот и сегодня он установит мину так, что долго придется ломать башку господину немецкому коменданту, разгадывая, что же это за необычный фугас поставили на дороге партизаны, он, конечно, сразу подумает,
Все, господин комендант! Кончилась тихая жизнь! С приветом!
Мину Сверлилкин мастерил глубоко под землей… в погребе конюха Шашкина.
Здесь, в сыром углу погреба, где у Шашкина валяются пустые заплесневелые бочонки, ломаные плетеные корзины и лукошки, битые горшки и бутылки, можно было без боязни спрятать мины. Судя по всему, Шашкин сюда никогда не заглядывает.
Всю ночь горел в погребе Шашкина немецкий аккумуляторный фонарь. Только под утро выбрался из погреба мастер и, закрыв, как всегда, отмычкой замок, прокрался с миной к себе в сарай. Прислушался. Все было тихо.
Времени оставалось в обрез. Надо было спешить к развилку; после того как он установит мину, надо бегом бежать в мастерскую, а это не меньше трёх километров и опаздывать нельзя. В мастерской висел немецкий приказ: за опоздание — отправка в лагерь.
И все же он опоздал!
Чудом ему удалось юркнуть в мастерскую незамеченным. Работа уже шла полным ходом: плясали в горнах синеватые языки пламени, крутились патроны токарных станков, визжала механическая ножовка.
Неуверенно оглядевшись вокруг — неужели пронесло? — Сверлилкин решил взять инструмент и залечь во дворе под легковым «оппелем», все равно ему с ним придётся возиться, но там можно и в себя прийти, и отдышаться, и подождать взрыва. Далековато, конечно, но если рванет, слышно будет. Фугас он смастерил громкий.
Взяв инструмент, он вышел во двор и уже собрался было нырнуть под низкое брюхо черного штабного «оппеля», как вздрогнул, заметив, что за ним наблюдает механик Соколов.
Механик стоял скрестив руки на груди, широко расставив ноги в ярко начищенных ботинках, как всегда гладко выбритый, отутюженный. Сверху вниз он глядел на маленького Сверлилкина и, ничего не говоря, досадливо морщился.
«Грязный я как чёрт! Весь в глине. Когда там было чиститься, если и так опоздал, — вертелось в голове у Сверлилкина, — а ведь он, пожалуй, видел, что я опоздал… или нет… Молчит, значит, не видел. Вот собака, никогда не могу его разгадать!»
Видя что механик по-прежнему молчит, Сверлилкин нырнул под машину, перевернулся там на спину и деловито застучал ключами, подтягивая для вида гайки и в то же время наблюдая за ботинками механика: когда же он уйдет, наконец.
Но ботинки никуда не уходили. Наоборот, придвинулись к самому «оппелю».
— Здороваться надо! Кто тебе приказал заниматься этой машиной? — спросил механик, нагнувшись. По его голосу нельзя было определить: заметил он опоздание или нет. — Вылезай! Займемся с тобой самоходкой!
Новая самоходка всё ещё стояла во дворе под брезентом.
Сверлилкин полез было из-под «оппеля», но тут механика позвали к телефону.
— Ладно. Ковыряйся пока.
Механик ушёл в контору и уже не выходил из неё.
Прошло
Из-под машины ему было видно крыльцо комендатуры, неподвижные сапоги немецкого часового. Гремели где-то пустые ведра. Лениво лаяла собака. Взрыва не было и не было. Хотя именно сейчас, он это отчетливо себе представлял, там одна за другой шли тяжелые немецкие машины, сворачивая к аэродрому.
Повезло ему чертовски, что его опоздание никто не заметил. Сегодня-то он выберется из дома пораньше. Но где же взрыв? Неужели рассчитал неправильно, закопав мину не в колею, а чуть в стороне от нее? Нет! Точно так он ставил однажды под Пулковом — и взорвались сразу две машины; одна стала обгонять другую, съехала с колеи, а тут раз — и мина… На разные уловки приходилось идти.
Он вылез из-под «оппеля»: затекла спина, необходимо было хоть немного размяться — и в этот момент к крыльцу комендатуры подлетел мотоцикл, с него соскочил водитель-автоматчик и, что-то крикнув часовому, стремительно взбежал на крыльцо и скрылся за дверью комендатуры.
Буквально через минуту на крыльце появился сам комендант. Он на ходу натягивал на себя плащ, отдавая какую-то команду. Следом за ним на крыльцо вывалилось еще несколько офицеров. Почти сразу к крыльцу подкатила штабная машина, все немцы уселись в неё и куда-то укатили. Ещё через несколько минут к крыльцу подъехал грузовик, полный солдат в мышиных мундирах. Солдаты перепрыгнули через борт и мигом оцепили здание комендатуры, держа автоматы наперевес.
«Ну, кажется, началось, — обрадовался Сверлилкин. Он и сам не заметил, как снова оказался под «оппелем». — Кажется, началось. К развилке поехали! Рожи у всех перепуганные; привыкли фрицы к тихой жизни, понюхайте, чем война пахнет хоть разок!»
Вечером все село говорило о партизанах.
Митька, вернувшись из леса и узнав от матери о том, что на шоссе был взрыв, не сразу догадался, что это сработала их мина, тем более, что точно никто не знал, сколько взорвалось машин: кто болтал, что две, кто — одна, а кто говорил и три. Говорили, что немцев поубивало больше сотни, но, скорее всего, врали, потому что никто на шоссе не был — туда никого не пускали.
— Целый день машины-то стояли, а скопилось их видимо-невидимо, — сказала мать. — Немцы, говорят, там с собаками наехали. Только никого не нашли. Партизаны снова в лес убёгли, говорят! Наконец-то и в наших краях настоящие мужики объявились, слава тебе, господи! Сынок! Я вс в ум беру, что там в партизанах из наших кто-нибудь есть, уж больно место-то удачливо выбрали.
— А где?
— Да на развилке ж!
— Что-о? На развилке…
— Что с тобой, а? Словно маков цвет сделался!
Митька, закусив губу и еле сдерживая подступившие к горлу слезы, буркнул:
— Врете вы все, врете только… Никогда от вас правды нет! — а в уме подумал: «Ну, погоди у меня, Сверлилкин, сегодня ты у меня, леший, не уйдешь. Я тебя услежу!»
— Не ходи из избы никуда. Слыхал приказ-то? После семи всем по избам сидеть. Слышь?!
«Плевал я на ихние приказы! Да я где хошь проберусь, ни один немец не усмотрит!»