Путем чая
Шрифт:
— Но в объявлении было написано «уроки для начинающих».
— Те, у кого три года опыта, это и есть начинающие.
— У меня мама занималась икебаной, — зачем-то сообщил я.
— Ваша мама — японка?
— Нет. Но у нее был учитель… или учительница… не помню.
— Ясно. А где вы сейчас находитесь?
— В Хиросиме. Завтра будем в Осаке.
— Хорошо, приходите сегодня вечером, после семи. Я дам вам урок. Моя студия — на втором этаже цветочного магазина. Записывайте адрес.
В назначенный час, поднявшись на второй этаж, мы очутились в обшарпанной комнате с длинными столами и школьной доской, изрисованной какими-то диковинными диаграммами. Несколько японок средних лет возились с цветами и кензанами. Больше всего это напоминало кружок вязания для домохозяек при ЖЭКе.
— А вот и вы, — поприветствовала нас ведущая кружка, по виду — училка вроде тех, что в свое время ставили мне тройки из принципа, — познакомьтесь, девочки, это наши иностранцы. Давайте с ними сфотографируемся. Вы не возражаете, если мы с вами сфотографируемся?
Мы закивали: да, то есть нет, конечно, не возражаем. Японские художницы-домохозяйки смущенно захихикали.
— Вот и славно. Мы с девочками как раз заканчиваем урок. Сфотографируемся, и они разойдутся по домам, а мы с вами начнем. Заплатить мне можете прямо сейчас. По две тысячи йен с человека. Вас устраивает? — Мы снова закивали.
— У вас прекрасный английский.
— Еще бы. Я семь лет прожила в Калифорнии, у меня там была своя школа. Я преподаю икебану уже тридцать лет. Три года — минимальный срок обучения. И поэтому, когда вы сегодня позвонили и попросили дать вам один урок…
— Мы просто хотели…
— Да-да, я понимаю. Хотели получить представление. Я понимаю. Я в Америке семь лет провела. Кофе будете? У вас в Америке считается, что лучший способ получить представление — это попробовать что-то сделать самому. Вот и славно. Вы сами выберете цветы и составите из них композицию. А я просто объясню вам некоторые базовые вещи.
Объяснение было не слишком длинным и, кажется, вполне доступным, но у меня, как и во время лекции про дана-парамиту, рассеивалось внимание. Помню, Юкико когда-то говорила, что в старших классах японской школы чайную церемонию и икебану проходят как отдельные предметы. И правда: повеяло чем-то школьным. Неправильные треугольники, векторы, плани- и стереометрия. Плюс — грамматика.
Да-да, морфология и синтаксис. В цветочной композиции, как в предложении, можно выделить подлежащее, сказуемое, дополнения и обстоятельства. В третьем классе я обожал это подчеркивание, да и потом, когда штудировал университетское введение в философию, на раз отличал субъект от предиката. Но вот передо мной несколько лилий, ветка рогозы, еще какой-то пучок, и кто бы объяснил, как перейти от теории к практике. Я составил букет, как мне показалось, красивый, и предъявил его нашей иэмото. Что скажете? Интересно, что сказал бы, к примеру, Иннокентий Анненский, если бы ему принесли стихотворение «с днем рожденья поздравляю, / счастья, радости желаю» и попросили обсудить поэтические достоинства и недостатки этого текста? Вряд ли, конечно, наша училка была Анненским от икебаны, хотя кто его знает, все может быть. Увидев мою «композицию», она изо всех сил постаралась сделать непроницаемое лицо покерного игрока, но у нее не получилось.
— Знаете, попробуйте поговорить со своими цветами.
— Это как?
— А так. Попробуйте увидеть в цветке собеседника.
Иными словами, я безнадежен. Пойду лучше погляжу, что получается у других. В противоположном углу комнаты женщина в затрапезном халате корпела над какой-то сложной аранжировкой. Как выяснилось, она продумывала эту композицию в течение последних трех месяцев.
— А что будет, когда она закончит свое произведение? — спросил я у иэмото.
— Ничего. Выбросит цветы и займется новым проектом. Это у вас на Западе искусство стремится в вечность.
Эту песню я слыхал и раньше: западная цивилизация одержима идеей бессмертных творений, а в восточном искусстве господствуют идеи несубстанциальности и непостоянства, пришедшие из буддизма. Так-то оно так, но ведь и здесь не обошлось без желания сохранить результаты своих стараний. Иначе зачем бы участницам этой студии выпускать ежегодный календарь-каталог, куда помещают фотографии лучших композиций?
У Алки получилось лучше, чем у меня, и вместо снисходительного совета поговорить с цветами ее удостоили более серьезного разбора полетов.
— Что-то тут есть, что-то есть… Но вы должны понять, что икебана — это не подарочный букет. Как вам объяснить? Букет, который продается в магазине, это хвастливый рыбак, показывающий всем: «Вчера поймал во-о-от такую рыбу». А икебана — это танцовщица, застывшая в одной из своих самых сложных и неустойчивых поз. В аранжировке не может быть никакой симметрии, симметрия несовместима с жизнью. Не натюрморт, а живая природа, застывшая, но живая — вот что такое икебана.
Западный человек плохо понимает цветы. Но что-то он все-таки понимает. Ведь это цветы будут оплакивать и опекать его, когда он будет лежать под могильной плитой.
На прощание нам предложили подписаться на каталог студии («Мы даем скидку — специально для наших иностранных гостей…»). Фотографии в каталоге красивые, да и поддержать искусство не грех. Но мы поскупились.
Киото
Из окна поезда Синкансэн, несущегося со скоростью триста километров в час, чередование пейзажей напоминает тасование карт в руках шулера. Сколько ни всматривайся, все равно не поймешь что к чему. Одно сменяется другим настолько быстро, что у тебя создается впечатление, будто ничего не изменилось. Это кинематографический эффект, превращение динамики в статику. Зрение покоряется обману, принимает его как данность. Мимо летящего во весь опор состава медленно проплывает панорама панельных застроек. Следующая станция — Фукуяма. За дебаркадером виднеются очертания замка даймё. Наверное, реконструкция. В какой-то момент эти феодальные замки становятся неотличимыми один от другого. То же и с пагодами. Драконья чешуя крыш, длинный шпиль, «врата трех освобождений», тахото, дайто… Все сливается воедино, превращается в застывший ручей («шаг за шагом останавливать звук журчащего ручья» — суть практики дзадзэн, согласно Судзуки).
Махнув рукой на виды, я опустил штору и уткнулся в «Киндл». «Исповедь неполноценного человека». Осаму Дадзай — какая-то двоящаяся фигура; от его творчества рябит в глазах, как от этих заоконных картин, если вглядываться в них, чуть сбавив скорость. В одну минуту его проза кажется невыносимым нытьем, а в другую — пронзительной и достоверной. Скорее всего, она — невыносимое нытье с гениальными вкраплениями. И, возможно, именно эти вкрапления, не позволяющие «списать в утиль» весь корпус Дадзая, были тем, что так раздражало Мисиму. Впрочем, Мисиму, кажется, раздражало практически все, кроме него самого и нескольких авторов, избранных им по неочевидному принципу. В этом плане он похож на Набокова. У Мисимы с Набоковым — при всей несхожести образов и биографий — вообще масса общего: многоязычие, литературная виртуозность, своеобразное сочетание новаторства с консерватизмом, strong opinions, поза аристократа. Странно, что никто из американских критиков, охочих до подобных сравнений, об этом не писал. Или просто мне не попадалось. Попадались сравнения Набокова с Кавабатой (шахматы против го), с Танидзаки (Лолита против Наоми). Хотя как раз в случае Танидзаки, по-моему, никакого сравнения быть не может. Я честно пытался читать «Свастику», «Татуировку» и кое-как одолел примерно половину эпопеи «Сестры Масаока». Больше не смог. А вот Мисиму — «Золотой храм», «Жажду любви», «Смерть в середине лета» — прочел на одном дыхании. И Господь с ними, с его «strong opinions».