Путешествие к центру Москвы
Шрифт:
А щи были!.. Это я вам скажу!.. А впрочем, ничего говорить о них я не буду. А то, прочитав их описание, описанное со свойственным мне талантом, вы уже никогда не сможете есть другие щи. Скажу только об одной их особенности – щи были с мозговой костью (а русские щи не могут быть без мозговой кости, особенно кислые, это вам не борщ какой с салом). При поедании таких щей волосатые люди испытывают некоторое затруднение. Потому что костный мозг очень легко разлетается при колочении кости о стол и застревает в волосах. Что может омрачить последующий возможный поход в музей имени Александра Сергеевича Пушкина.
Когда мы опростали графинчик, оприходовали кастрюлю со щами и приготовились ко вкушанию гусенка, невесть откуда появившегося на столе, в дверь раздался
– Ухажер Прасковьи Филипповны. Фельдфебель Третьего драгунского полка Его Императорского Величества в отставке. Степан Ерофеич Стукалов.
Стук повторился. Отец Евлампий продолжал резать гусенка.
– Служил службу ратную, службу трудную. Двадцать лет служил и еще пять лет. Генерал-аншеф ему дембель дал. Возвернулся домой, а жена его пятый год лежит во сырой земле, под березонькой. Ну, он в город и подался...
– И когда это было? – неизвестно зачем уточнил я.
– В одна тысяча восемьсот шестьдесят втором году, – припомнил отец Евлампий, протягивая мне на тарелке гусенковскую грудку, – и на базаре около Преображенского кладбища повстречал вот ее. Прасковью Филипповну.
– Я, батюшка, – доверительно наклонилась ко мне Прасковья Филипповна, – у Льва Николаича в кухарках служила. Ну, и по другой надобности.
– И на этом рынке повстречала Степана Ерофеича. Она на базар за квашеной капустой наведалась. Там, по словам очевидцев, была самая лучшая на Руси квашеная капуста, – обгладывая гусиную ножку, продолжил отец Евлампий, – а зеркало русской революции без квашеной капусты себя не ощущало. Как глянет в себя и увидит Ленина, Троцкого и матроса в Зимнем, подтирающего жопу фламандским гобеленом шестнадцатого века, так его на квашеную капусту и тянет. Потому что сивуху только квашеной капустой заесть можно. Вот он Прасковью Филипповну за капустой и гонял. С самых Хамовников. Такая уж на Преображенском капуста была. Гений, одним словом.
– Бывалоча, съест миску с подсолнечным маслом, – сладко продолжила Прасковья Филипповна, – анисовой запьет, посмотрит в себя – а там никакой революции. Токо я. Уже раздемшись... Но в тот раз я уже к нему не возвернулась. Дролю моего повстречала. Бойфренда моего коханого. Усладу лона моего.
– Степан Ерофеич после дембеля на рынке торговлю охлажденной норвежской семгой крышевал, – сказал, вытирая рот, отец Евлампий.
На этих словах дверь слетела с петель.
Глава двадцатая
Дверь грохнулась на пол, пришибив полосатую кошку, которой до пришибления в комнате не существовало. Что странно. Как ее могло пришибить, если ее не было? Может быть, она каким-то образом успела влететь в комнату, чтобы успеть попасть под падающую дверь?.. Очень может быть. Сущность кошек такова, что вы можете на нее (кошку) наступить в темной комнате, даже если ее там не было. Неизведанный зверь. Загадочный, как шаровая молния.
О пришибленную кошку споткнулся человек, который и снес дверь, которой пришибло кошку. Вопреки ожиданиям, это оказался не дембель стапятидесятилетней давности Степан Ерофеич Стукалов, а тот надтреснутый интеллигент, который во время службы бесполезно топтался в храме и чтото хотел знать, но стеснялся об этом спросить. И вот он, собравшись с силой духа (физической в нем визуально не наблюдалось), снес дверь, чтобы выплеснуть наболевшее и плескануть выстраданным. Человек лежал на полу, а мы – отец Евлампий, напрасно напидарастившаяся Прасковья Филипповна и я – наблюдали, как он выбирается из-под незваной кошки. Странное дело, кошка была невелика в размерах, а выбирался надтреснутый интеллигент из-под нее, как из-под похотливого слона, отсидевшего пятерик в одиночке. А вы говорите – кошка. Я думаю, что он бы до сих пор под ней лежал, если бы кошка не исчезла так же
Отец Евлампий поднял его, а я поднес ему лафитник водки, который оказался налитым неустановленным лицом неустановленным способом. Интеллигент выпил залпом (как и положено поступать с лафитниками) и не поперхнулся. А чего поперхиваться, когда в лафитнике всего сорок граммов. Так что странно не то, что он не поперхнулся, а то, что в лафитнике было всего сорок граммов. В наших-то с Евлампием и Прасковьей Филипповной лафитниках было по сотке. А может, и не странно. Может, сущность лафитников и заключается в том, чтобы принимать объем под индивидуальную глотку? Надо будет подумать об этом на досуге. А может, и не надо. Я вот уже сколько времени ломаю голову, почему при заявленном повышении пенсий на сорок шесть процентов пенсия в восемь тысяч двести сорок три рубля повышается на пятьдесят рублей, а мясо при инфляции в восемь с половиной процентов при цене двести двадцать рублей за кило дорожает на тот же полтинник? И ни хера понять не могу. Так что не будем заморачиваться по поводу физической сущности трансформации объема лафитника. Остановимся на мысли, что каждому воздастся по лафитнику его, и каким лафитником вы судите, таким и вас судить будут.
Прасковья Филипповна дала интеллигенту кусок сомовьего балыка, присланного отцу Евлампию в монастырь дьяконом Богданом из Саратова и пересланного из монастыря в Москву Дмитрием Липскеровым, имеющим в монастыре свой фартовый интерес. Интеллигент сглотнул балык, и надтреснутость его под влиянием лафитника и балыка куда-то испарилась. Был надтреснутый интеллигент, а стал просто ненадтреснутый. Что уже и не совсем интеллигент. Вот непонятное воздействие лафитника и балыка на надтреснутость... Куда уходит надтреснутость? В какие города?... Надо будет подумать об этом на досуге. Нет, не надо. Потому что если над всем на досуге думать, то и досуга как такового не будет, а будет сплошное смятение духа. Которое и ведет к надтреснутости души. Которой мне и так достаточно, как и всякому русскому интеллигенту. Это, можно сказать, сущность русского интеллигента. Так что мне своей надтреснутости хватает. И не фига, как сказал один монашествующий английский чувак, множить сущности сверх необходимого.
– С чем пожаловал, сын мой? – участливо спросил бывшего интеллигента отец Евлампий.
– Еще выпить можно? – спросил бывший интеллигент.
– Отчего ж не выпить, – согласился отец Евлампий, а Прасковья Филипповна расплескала гармонь по лафитникам. И странным образом лафитник бывшего интеллигента вырос в объеме. А у меня остался прежним. Хотя я и интеллигент настоящий. А может?.. Все!!! Хватит!!! Пошел бы я на хер! К делу.
Все выпили, и Семен (так себя обозначил во времени и пространстве гость) обратился к отцу Евлампию:
– Гражданин батюшка...
– Лучше просто «батюшка», – кротко поправил его отец Евлампий.
– Well, – согласился Семен. – Значит, батюшка, такое у меня к вам дело...
– Если исповедаться, то пойдемте в храм, – предложил отец Евлампий.
– Нет, в храме я уже был. Христа Спасителя. На экскурсии. Хороший храм. Да и исповедоваться мне не в чем.
– Что, – участливо спросил отец Евлампий, – совсем грехов в себе не ощущаете?
– Нет, не ощущаю, и никогда не ощущал. Разве что в детстве онанизмом баловался. Ну дак это... – и интеллигент Семен развел руками.