Путешествие рок-дилетанта
Шрифт:
РД. Ты и теперь так относишься к БГ?
Борзыкин. Такого категорического отношения теперь нет. Просто стало меньше интересовать, что будет дальше делать АКВАРИУМ. Меня это всегда как-то задевало, а последние три года — нет. Но даже тогда, когда я постоянно делал в БГ какие-то неприятные для себя открытия, я не мог не признать, что есть у него достаточно много талантливых песен. Почти половина. Я это и сейчас признаю.
РД. Мне знакома эта обида на БГ. Я и письма такие видел: «Мы Вам так верили, а Вы…» Но давай попробуем перенести эту ситуацию на тебя. Как известно, ТЕЛЕВИЗОР — самая крутая, пожалуй, в смысле социального протеста группа, самая революционная. Но
Борзыкин. Бомбы и песни — это разные вещи. В моих песнях бомбы не фигурируют.
РД. Но нимб святого и песни о Боге — это тоже разные вещи.
Борзыкин. У Гребенщикова — другое дело. У него в песнях есть прямое обожествление собственной персоны. Мне кажется, что я больше соответствую тому, о чем я пою. Если, конечно, воспринимать меня правильно, если внимательно смотреть в текст. Там нигде нет: пойдемте за мной! мы вместе! — этого нет нигде. Там вообще слово «мы» встречается достаточно редко.
РД. Тем не менее твои песни воспринимаются как прокламации. Я помни воодушевление, которое всех охватило, в том числе и меня, в ДК «Невский», когда ты спел незалитованные тексты. Это было чисто политическое одушевление. Тогда казалось, что круче уже нельзя, но через год ты спел «Твой Папа — Фашист» и другое. Не страшно было?
Борзыкин. Страшно об этом петь было всегда. Я помню, чувствовалось такое раздражение отовсюду. А потом появилась уверенность, что надо просто спеть, а там будь что будет. По тем временам ничего хорошего быть не могло. Какая там популярность! Просто запрещаются концерты, какая тут, к черту, популярность! И кто знал, что будет перестройка? Но задача была — справиться только с самим со-бой, со своим внутренним цензором.
РД. Честно скажу, я не очень люблю социальные революции. Они всегда приносили больше несчастий, чем счастья. Боролись против одного ненавистного режима, а заменяли его другим, еще более гнусным. У ТЕЛЕВИЗОРА несогласие с окружающей действительностью обретает формы социальной революции. Или это не так?
Борзыкин. В моих песнях нет никаких советов, есть только констатация. Но из нее не может возникнуть революционного движения. Революция для меня — это внутреннее несогласие с действительностью. Я считаю, что это состояние двигает и любым искусством, и вообще жизнью. Я просто отражаю болевые моменты, и это мне помогает, потому что я выплескиваю свою боль и наполняюсь чем-то более серьезным. Выясняется, что это и другим людям помогает. И я думаю, что если бы в нашей стране преобладали люди Вашего склада или склада Бориса Гребенщикова, то никаких изменений — быстрых и серьезных — в нашей стране не было бы.
РД. По всей вероятности, именно такие люди и преобладают, потому что ни быстрых, ни серьезных изменений мне пока не видно. Если же действительно говорить серьезно, то мы всегда горели на желании быстрых изменений. Иногда это получалось — быстрые изменения, но только не в лучшую сторону. Быстро можно разрушить, построить быстро нельзя — это закон универсальный и для деревенской избы, и для человеческого общества. Поэтому я подозрительно отношусь к революциям. Они могут быстро разрушить то, что создавалось веками. Что они построят взамен — это мы видим сейчас, например. И я глубоко убежден, что новое разрушение, именно командное, насильственное разрушение хотя бы той же ненавистной всем административно-бюрократической машины, будет гибельным, так как приведет либо к гражданской войне, либо к диктатуре. Эту машину нужно разрушать
Борзыкин. Но вы не провели. Поэтому я и говорю, что вас легче подавить, что, собственно, и сделали двадцать лет назад.
РД. Я-то думаю наоборот — что нас подавить нельзя. Вот революционеров можно, а нас — ни в коем случае… Скажи, пожалуйста, как ты относишься к Мамонову?
Борзыкин. Я высоко ценю его актерское мастерство.
РД. И я тоже. Но еще больше я ценю его человеческую и, если угодно, гражданскую позицию. Мне ближе человек, вызывающий огонь на себя, чем человек, вызывающий огонь на других. Я первому больше верю. Петя поет: «Я самый плохой, я хуже тебя…», а ты поешь: «Твой папа — фашист!» А ведь в каждом из нас, не только в этих пресловутых «папах», «отцах общества», этого фашизма — навалом! Ты согласен?
Борзыкин. Есть у меня и такие песни. Из новых, наверное.
РД. Помнишь, Некрасов написал: «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть»? Как ты сам ощущаешь эту потребность любви?
Борзыкин. Ситуация так сложилась, что ни та ни другая форма любви, которую пропагандирует наша музыка, для меня неприемлема. Я говорю, с одной стороны, о подходе к этой теме АКВАРИУМА, а с другой — коммерческой эстрады. И то и другое для меня лицемерие. В одном случае это фетиш, икона, настолько же искусственная, насколько и человек, который ей поклоняется и становится с ее помощью популярным. В другом — просто пошлость… В конце концов все завязано на человеке — какой человек это все делает.
РД. Ну, а сопутствующий вопрос: твое отношение к вере?
Борзыкин. Вера, естественно, присутствует. Иначе вообще ничего бы не делалось. Воплощение в песнях еще не найдено. Не хочется хвататься за первое попавшееся, за самые распространенные атрибуты, как некоторые.
РД. Теперь давай поговорим о музыке и текстах ТЕЛЕВИЗОРА более конкретно. Как ты сейчас чувствуешь себя с твоими остросоциальными песнями, когда их исполнение перестало быть героизмом?
Борзыкин. Меня радует, что люди начинают открывать в этих песнях глубинные пласты. И вдруг песни оказываются не такими лобовыми, как о них принято было думать.
РД. Ты и дальше не собираешься отказываться от социальной тематики?
Борзыкин. У меня всегда была настроенность на собственную боль. Уловить первые импульсы, сесть и написать. Как только начинаешь обдумывать, писать уже не хочется, появляется натужность. За последние два года упорной травли со стороны критики, в том числе и с вашей стороны, по поводу отсутствия музыкальности, неглубокого подхода…
РД. Миша, побойся Бога! Разве то, что я о тебе писал, хоть в какой-то степени напоминает травлю?
Борзыкин. …по идее у меня должно было сложиться отвращение ко всему социальному. Но я с радостью убедился, что этого не происходит. Появились, конечно, новые какие-то пласты, романтические, но одно другому не противоречит…
РД. На концерте памяти Саши Башлачева я услышал что-то новое…
Борзыкин. Там были две новые песни — «Отчуждение» и «Не Плачь». В припеве, кстати, там по поводу любви: «Видишь грозные стены — это тоже любовь. Войди, дитя, это твой новый храм…» Я думаю, что моя любовь принимает выстраданные мною формы, которые я действительно для себя открыл.