Путешествие в будущее и обратно
Шрифт:
Ради подготовки к войне Сталин максимально форсировал создание военной индустрии, задавил и НЭП, и кооперативную коллективизацию, заменив ее крепостными колхозными хозяйствами, обрек часть крестьянства на голод — ради того, чтобы быстрее и больше строить военных заводов. Ради этого же ликвидировал внутрипартийную демократию, создал себе железобетонную «властную вертикаль», проводил чистку потенциальных оппозиционеров — «врагов народа», в том числе и среди командного состава армии. В результате у множества людей пропало желание пользоваться изготовленным оружием, и Советский Союз потерял в первые два-три месяца войны половину созданной индустрии, половину
С оставшейся половиной (и с помощью союзников) удалось в конце концов выиграть войну. И если бы Сталин в два раза меньше строил военных заводов, ему не нужны были бы драконовские меры для проведения форсированной индустриализации, у людей не пропало бы желание защищать страну, и он мог бы добиться победы без разгрома в 41-м, без колоссальных потерь.
Однако правящий класс не понял этой диалектики, и после смерти Сталина продолжал политику форсированного вооружения. И эта политика была еще более параноидальной, так как Советской России уже никто не угрожал. Например, до 60-х годов, до полета Гагарина, в стране не было средств доставки ядерного оружия в Америку, а США при желании могли бы поразить СССР, обладая подавляющим превосходством в военной авиации, базами вблизи советских границ и большим авианосным флотом. Но американцы не пользовались своим превосходством даже для шантажа. Страны с современной, весьма уже развитой демократией не способны к агрессии. Они только пытались сдерживать агрессию Советского Союза. Как то было, к примеру, в Южной Корее и Южном Вьетнаме.
Стремление вооружаться по максимуму, обрекая народ на нищенское прозябание и погибель, сохранилось у российских правящих кругов и до сего дня. Был построен, к примеру, сверхдорогой крейсер «Петр Великий», разработаны и построены новые стратегические ракеты, но не было создано средств спасения морских судов. На это денег уже не осталось. В результате российские водолазы, не имея современного оборудования, не смогли даже проникнуть в «Курск»! И весь его подъем был осуществлен водолазами Норвегии и Бельгии с помощью своих технических средств и кораблей.
Рассказ о войне получился очень обширным. Но что поделаешь, это была целая эпоха, а не обычные четыре года. Сказался эффект уплотнения времени за счет изобилия событий, переживаний, потрясений.
Глава 4 В руках ГБ
Зимой 1944—1945 года, когда я учился уже в экстернате, в доме у моей одноклассницы я встретил однажды мужчину, говорившего с легким иностранным акцентом. Моя знакомая очень смутилась, что я увидел у нее этого человека, и попросила никому о нем не говорить. Были и другие нюансы, показавшиеся мне подозрительными. Короче, я заподозрил в нем немецкого шпиона! Как же, война продолжалась, и везде призывали к бдительности.
Но идти в «органы» все-таки не хотелось, и я обратился за советом к другу отца, инженеру-строителю МВД, очень симпатичному человеку. Если я не путаю, звали его Иваном Ивановичем Безродным. (Он, видимо, был из беспризорных.) С отцом мне тогда не захотелось советоваться: он плохо чувствовал себя и находился в депрессии.
Друг отца, Иван Иванович, выслушав меня, помрачнел и сказал, протянул, что да, надо бы пойти... Но как-то очень тихо это сказал, опустив глаза. Он, видимо, боялся открыто меня предостеречь. Но интонационного намека я не понял. Иван Иванович высказал также предположение, что этот иностранец вряд ли является немецким шпионом. Шпионы говорят без акцента! Скорее всего он гость или сотрудник каких-то советских организаций... Друг отца, возможно, продолжал таким образом отговаривать меня, но я не «врубался».
— А почему моя одноклассница так испугалась? Просила меня никому не рассказывать?
— Возможно, — пожал инженер плечами, — это романтическое стремление к секретам...Бывает у девушек...
Он, видимо, хорошо знал, как опасно связываться с «органами».
Но я все-таки решил пойти. По совету того же Ивана Ивановича я отправился в отделение милиции по месту жительства. Милицейский начальник, даже не дослушав меня, велел дежурному старшине препроводить меня «наверх». Оказывается, в этом же здании этажом выше находилось отделение МГБ.
Там я оказался в комнате, где сидели двое в штатском. Они встретили меня очень приветливо, но к моему рассказу о подозрительном иностранце отнеслись как-то рассеянно. Впоследствии, через год примерно, я вновь увидел моего «шпиона» у той же школьницы и понял, что друг отца правильно предположил, что этот «иностранец» если и был шпионом, то отнюдь не немецким!
Но моему приходу сотрудники МГБ явно обрадовались и... стали уговаривать дать подписку о сотрудничестве с «органами»! Такого поворота я не ожидал и начал увиливать: я, мол, и так, если что замечу, приду к ним. Сопротивлялся как мог.
— Вы, сознательный советский патриот, и не хотите сотрудничать с нами?! — давили меня чекисты.
— Я же сотрудничаю: вот пришел к вам...
— Так почему же вы не хотите дать подписку? Я опять свое. Мне в ответ:
— Вы что, не доверяете Министерству государственной безопасности? Что на это скажешь? Все вопросы-уколы были у них отработаны! Ситуация стала делаться абсурдной. Я сознавал, что упорно уклоняясь от подписки, я восстанавливаю их против себя, и начал ощущать все происходящее как кошмар. Но подписывать их листок — они мне его все время подсовывали, пододвигали — мне очень не хотелось, и я продолжал талдычить свое, а гебисты — свое! Они брали меня на измор. Уйти-то ведь я не мог! Решительно отказаться, встать и уйти? В сталинские времена это было немыслимо!
Я не знаю, сколько времени все это продолжалось, может быть, час, а может, и два. В обморок можно было упасть! В конце концов я просто физически изнемог и сдался, подписал их листок и ушел с чувством, близким к омерзению и к ним, и к себе. Дома я ничего не стал рассказывать, и долго еще держал в секрете свое новое положение.
Почему я так сопротивлялся, так не хотел давать обязательство о сотрудничестве в ту далекую эпоху, когда и я еще был пацаном, и сотрудничество с властями было «делом чести, доблести и геройства», я не знаю. Видимо, уже нагляделся на режим, на власть, как-никак видел уже и 37-й год, и ГУЛАГ, да и сам успел пострадать от доносительства.
Меня стали регулярно, примерно раз в месяц, вызывать на конспиративные квартиры. Это были либо пустые конторы каких-то мелких организаций (приглашали меня по вечерам, после рабочего дня), либо жилые квартиры. И мне запомнилось: когда дверь открывали хозяйки квартир, какой испуганный и недружелюбный взгляд они кидали на меня и спешили исчезнуть. Такие встречи были очень неприятны.
Беседовал теперь со мной уже один человек — куратор. Но кураторы часто менялись. И все были на одно лицо — очень серое. И были они какие-то нервные, желчные. Только один, самый последний, был улыбчивый, дружелюбный.