Путешествие в молодость, или Время красной морошки
Шрифт:
Смущенно поддакивая, не желая разрушать впечатления от книги, я прятал глаза и вспоминал своих земляков, среди которых хватало и лгунов, и мошенников, и даже вороватых людей, не брезгующих тем, чтобы залезть в соседний увэран-мясохранилище.
Порой возникало чувство какого-то нравственного уродства, словно я обладал чем-то странным, что надо было прятать, скрывать, как пытаются скрыть физический недостаток.
Прочитав рекомендованные книги, я начисто потерял охоту к литературному творчеству, считая те четыре своих стихотворения каким-то неожиданным, случайным отклонением моей жизни, которое больше не повторится.
Лежа на своей кровати в большой комнате, я смотрел в потолок и видел на берегу океана хитроватого Кукы или известного мошенника из соседнего селения Нуунэн — Тыплилыка. Хорошо бы сейчас к ним!
Но какое огромное расстояние отделило меня от родного берега — десять тысяч километров!
И в который раз на меня накатила тоска, щемяще-сладкая боль в сердце, затруднилось дыхание, будто в этой просторной комнате с высокими окнами на Филологический переулок вдруг разредился воздух, как случалось в сильную пургу. Вот если бы написать об этой тоске, о долгом закате на океанском берегу Улака, когда тихая морская вода с висящими в прозрачной глубине медузами окрашивается в кровавый цвет от разделываемых прямо здесь моржей и китов… Но кому это может быть интересно? Может быть, мне самому, который это видел, кого необъяснимо волновало простое созерцание бегущих по краю неба облаков при сильном и постоянном южном ветре, когда бушует улакская лагуна, а морской прибой приглажен и лишь белые барашки вдали свидетельствуют о жестокой морской буре.
Кому интересно читать о том, как поначалу мне было неуютно в этом большом каменном городе, словно вырубленном в темных холодных скалах над Сенлуном, одиноко стоящей скалой на подходе к мысу Дежнева, о моем постоянном ощущении своей неполноценности от простого неумения правильно держать вилку и пользоваться столовым ножом до заметного акцента в русской речи? А более всего от подспудного страха, что многие окружающие меня люди, и особенно девушки, смотрят на меня с усмешкой. Может быть, даже и не с высокомерной, скорее со снисходительной, жалостливой, но от этого не становится легче…
Подобные мысли долго не давали заснуть…
Закрывая глаза, я слышал доносящийся до меня городской шум, и казалось, что я засыпаю не в комнате общежития ленинградского университета, а в яранге дяди Кмоля, где слышен рокот морского прибоя…
Однажды вечером, именно в тот час, когда я окончательно отбросил всякие попытки сочинять, я вышел на Набережную. До Семнадцатой линии я никого не встретил, и возле ржавого борта немецкого парохода не было танцев. Одиноко стоял Крузенштерн, слегка наклонив голову, словно разглядывал копошащихся под ним городских птиц — голубей, первоначально поразивших и возбудивших мое охотничье сердце.
На обратном пути в общежитие я решил посидеть на гранитной скамье у двух сфинксов, безмолвно и бесстрастно глядящих друг на друга. Я вздрогнул, заметив на дальнем конце гранитного полукружья девичью фигуру. Девушка была в том же длинном темном пиджаке, сливающемся цветом с серым камнем, и от этого она вначале была не видна. От неожиданности я поздоровался, — Здравствуйте, — ответила девушка и посмотрела на меня.
Я заметил в глубине ее глаз замешательство и затаенное любопытство.
— Вы меня боитесь?
— Нет, не боюсь, — улыбнулась девушка.
— Наверное, все-таки боитесь, — сказал я, усаживаясь рядом с ней на прохладный, жесткий, зернистый камень. — Это потому, что вы подумали, будто я нас преследую…
— Но вы и вправду шли за мной…
— Нет, вам показалось, — попытался я разуверить девушку. — Я живу в том же направлении, в общежитии университета, на набережной.
— А-а, — понимающе произнесла она и слабо кивнула.
— Вы живете на Первой линии?
— Я ходила в гости к родственникам.
— А-а, — почти в тон ей протянул я и усмехнулся.
— Что тут смешного? — вдруг встрепенулась девушка. — Разве ходить к родственникам смешно?
— Нет, конечно, не смешно, — серьезно ответил я. — Наверное, это очень хорошо; ходить в гости к родственникам. Особенно когда до них можно дойти пешком… А до моих…
— Вы издалека? — спросила девушка.
— Дальше уже и быть не может, — ответил я. — С Чукотки…
— Это что? Дальше Камчатки? — в голосе девушки послышалось удивление и заинтересованность, и это прибавило мне уверенности. Я даже немного придвинулся к собеседнице.
Светлый ленинградский вечер уже догорал, превращаясь в серые, почти жемчужные сумерки, чистые, не смешанные еще с искусственным светом электричества. Невская вода отражала светлое небо, дворцы на противоположном берегу, Адмиралтейскую иглу с золотыми, сияющими в лучах долгого заходящего солнца парусами флюгера-кораблика.
— Это намного дальше Камчатки. Я ехал сюда почти четыре месяца.
— А я — почти месяц, — вздохнула девушка. — Когда я вышла на перрон Московского вокзала, даже заплакала от счастья…
— Откуда же вы? — не понял я.
— Здешняя я, ленинградская, — слабо улыбнулась девушка. — А была в эвакуации, в Сибири, в Томской области вместе с детским домом.
Я понимающе кивнул.
А девушка, словно обрадовавшись случаю рассказать о себе, продолжала:
— Когда началась воина, я закончила только второй класс… Мы жили на Обводном канале, неподалеку от Фрунзенского универмага. Папа работал на кислородной станции Балтийского завода, а мама была домашней хозяйкой. Были у меня еще два брата: старший Юра и еще один — Виктор. Он учился в морской Военно-медицинской академии… Жили мы хорошо, на лето уезжали за Лугу, в Толмачево… И в то лето тоже собирались, но не успели — началась война… А потом блокада, голод. Сначала умерла мама, потом папа, потом брат — Юра… Из всей семьи остались мы с бабушкой… Поздней осенью сорок второго года меня переправили через Ладогу вместе с детским домом. Мы уехали в Сибирь, в Васюганье… Год назад я вернулась…
Девушка говорила отрывисто, пропуская в своем рассказе целые периоды, но я не смел выспрашивать ее о подробностях, растроганный и взволнованный неожиданным откровением. Потом уже я сообразил, что таких, как Маша, — мы познакомились, назвались друг другу, — в Ленинграде были сотни, а может быть, даже тысячи, потерявших не только родителей, но и свой кров, свое жилище.
Когда девушка умолкла, я счел своим долгом сказать несколько слов о себе, и даже неизвестно зачем, быть может, из естественного человеческого стремления к хвастовству, упомянул, что задержался в городе из-за важного дела — подготовки книги для чтения на чукотском языке.