Путешествие за семь порогов
Шрифт:
3
Гринька проснулся внезапно — посреди ночи. Проснулся оттого, что кто-то негромко, но настойчиво стучал в дверь. Он не один услыхал этот стук: под кроватью завозился Карат. Бабка шаркала шлёпанцами — шла открывать. Гринька выпрыгнул из постели, чуть приоткрыл дверь своей комнаты.
— Кто там? — спросила бабка.
— Открой. От Серафима, — ответили ей.
Проскрипел засов. Морозный воздух ударил Гриньку по голым ногам. Бабка пощёлкала на кухне выключателем.
— Свету нет что-то, — сказала она. — Погоди, лампу зажгу.
— Обойдёмся, — ответил вошедший. — Нам свет ни к чему.
— Ну,
— Живой. Кланяется.
— Что же столько лет голосу не подавал?
— Оттуда не слыхать, — сказал гость. — Сама знаешь: ему в мир дорога заказана…
Гриньке казалось, что он слышит тяжкое дыхание старухи. Оба молчали. Потом снова заговорил гость:
— По делу я к тебе…
— Поняла уж, — сказала бабка. — Говори.
— Ты слыхала, что Андрюха затеял?
— Нет.
— Грех врать. Письмо тебе было?
— Ну, дальше.
— Велел Серафим, чтобы ты не отдавала Андрюхе то, что прячешь. Чтобы мне отдала, велел.
— Зачем ему?
— Хочет дожить на покое.
— Тайга велика.
— А золото? — сказал гость.
— Не знаю я про золото, — сказала бабка. — Байки это. А карту — карту спалила давно.
— С тебя станет… — Гость задохнулся. — Да нет, не верю: своё ведь, кровное… А ежели другие найдут? Хоть и Андрюха: он же государству сдаст!
— Хоть бы и так, — ответила бабка. — А Серафиму золото на что, коли помирать собрался?
— Есть разница, как помирать… Послушайся меня, отдай! Всем будет хорошо: и Серафиму, и внуков-правнуков твоих не обижу, заживут… Я дорожку знаю, и людей подходящих, и цены. Не надо всего, в компанию только возьми! Ведь на каком богатстве сидишь!
— Для себя, выходит, стараешься? — сказала бабка с насмешкой. — То-то, слушаю, соловьем поёт! А кто ты такой? С какого боку родня?
— По Серафиму, — с издёвкой сказал голос. — Мы с ним такие дела делали, что лучше тебе не знать. Ну так как же: отдашь?
— Нечего отдавать.
— Ой, смотри, старуха! Будет худо!
— Не пужай.
— Что тебя пугать. Сама подохнешь днями. А вот внучек-то, Андрюшенька, поди, хочет пожить, верно?
— Думаешь, нет на тебя управы?
Гость промолчал.
— Ты лучше, старая, вспомни-ка про Кланьку! Это мы ведь…
— Твоё, стало быть, дело?
В кухне грохнула скамейка… Гринька распахнул дверь.
— Карат, возьми! — крикнул он.
Карат рванулся в дверь, шоркнув шерстью по голой Гринькиной ноге. Послышался беспорядочный тяжёлый топот, удары, звон стекла, провизжала дверь. Всё стихло. Гринька зря пощёлкал выключателем, потом ощупью пробрался на кухню, нашарил спички; Помедлил, боясь увидеть такое, после чего только с ума сойти. Спичка вспыхнула. Увидел: скамейка и стол опрокинуты, занавеска сорвана, зеркало разбито — в старинной раме чернели ветхие доски.
Бабка сидела, выпрямившись, в кресле, её открытые глаза были страшно неподвижны. Гринька бросился к ней — жива ли? Спичка ожгла пальцы. Бабка сказала:
— Запри дверь.
Во дворе слышался свирепый торжествующий лай Карата. Гринька запер дверь, дрожащей рукой снял стекло с лампы, зажёг фитиль, сощурился — не столько от света, сколько потому, что боялся глядеть на бабку. Он её не узнавал. Вот когда бабка стала настоящей старухой! И заговорила она голосом невнятным, шамкающим:
— Поедешь в Светлогорск, к отцу своему, расскажешь… Всё слышал?
— Всё, — сознался Гринька.
— Тащи сюда сундук.
Гринька, пыхтя, вытолкал из бабкиной спаленки старинный, окованный жестью сундук. Много раз он прежде заглядывал туда: сундук не запирался. Лежало в нём разное старушечье тряпьё, ветхое, побитое молью. И что там вдруг понадобилось бабке посреди ночи, Гринька не понимал.
Крышка двойная, — сказала бабка. — Бери топор, ломай.
Гринька принёс топор, ощупал пальцем лезвие, надрубил полоски жести. И заскрипели ржавые гвозди, выдираемые из своих столетних гнёзд.
В тайничке были пачка перевязанных шнурком фотографий да пожелтевший, почти обуглившийся от времени листок плотной бумаги. Бабка протянула руку за фотографиями. А листок Гринька положил на стол.
Это был план какой-то местности. В самом низу был кружочек, возле которого написано: «Загуляй», выше, между двумя волнистыми линиями, выведено: «Малое. От Чёрных Камней». Эти Чёрные Камни были обозначены точками. От них начинался извилистый пунктир. Он шёл вверх к надписи: «Большое. От Пёсьей Головы к Шапке». Очевидно, Шапкой назывался островок посреди Большого болота. Он был нарисован довольно подробно. Был на нём холм, а может быть, гора, рассечённая трещиной. А может быть, пропастью? По плану трудно было судить об этом. Но только там, где трещина кончалась, стоял чёткий чёрный крестик. Что мог этот крестик обозначать, кроме зарытых сокровищ?
Ещё какие-то пунктиры бежали по листку в разных направлениях, ещё были какие-то надписи, но Гринька как уставился на крестик, так и глядел, не сводя глаз, пока бабка не сказала:
— Убери её. Спрячь.
Гринька сунул карту в ящик кухонного стола и увидел то, чего не видел раньше: по бабкиному лицу текли слёзы. Она не умела их вытирать.
4
— Теперь слушай, — сказала бабка.
В следующие несколько минут Гринька узнал историю своей семьи лучше, чем за всю прежнюю жизнь. Не зря он, верно, хвастался перед ребятами своими дедами-партизанами, когда-то знаменитыми на весь этот край. Оказывается, были у него и прадеды, о которых он никогда не слыхал.
Роду их положил начало знаменитый разбойник, беглый каторжник Матвей Коробка. Тридцать лет он скрывался в тайге, жил у тунгусов. Они-то и показали ему свои тайные тропы, дали надёжные убежища и прятали до тех пор, пока о беглом не позабыли, посчитав, что он пропал в тайге. И никто не опознал Коробку, когда он с женой-тунгуской и сыном объявился на Туроке и поставил избу в деревеньке Загуляй.
А ушёл он от тунгусов потому, что их род начал вымирать от какой-то болезни. И, кроме Матвеевой жены, никого из того рода в живых не осталось. Был Матвей осторожен и секретов своих никому не открывал. Так что никто в округе не знал о тропах через болота. Но не знали только до поры. До той поры, пока в тайге не нашли золото. Глухая деревенька Загуляй стала местом знаменитым и людным: от неё начиналась дорога на новые прииски. Тогда-то Коробкины и разбогатели. Первым учуял поживу старый каторжник. Он велел сыновьям открыть в Загуляе кабак. Сказал, что это дело будет повыгоднее разбоя. Так и вышло. Скоро наставили они кабаков уже по всей Туроке. И до того безымянные пороги стали называться Бражным и Похмельным.