Путешествия никогда не кончаются
Шрифт:
В пустыне то, что мы называем личностью человека, как бы перестает обитать внутри черепной коробки, а проявляется как ответная реакция на внешние раздражители. Когда внешние раздражители неблагоприятны и человек оказывается в трудных условиях, проявляется сущность личности, ее истинное значение. У человека, оказавшегося в пустыне, душа становится похожей на пустыню. Иначе он не может выжить. Границы личности размываются, главную роль начинает играть подсознание, а связи с сознанием ослабевают, личность освобождается от привычной деятельности, утратившей смысл, и сосредоточивается на практических трудностях, связанных с выживанием. Но, покоряясь законам своего естества, человек страстно жаждет усвоить и осмыслить новые сведения, что в условиях пустыни возможно, только переводя их на язык мистики.
Всем этим я хочу сказать, что, когда идешь по грязи, спишь и стоишь на грязи, валяешься в грязи, покрываешься грязью и ешь грязь, когда рядом нет никого, кто напомнил бы о правилах, принятых в цивилизованном обществе, и ничто больше тебя с этим обществом не связывает, нужно быть готовой к переменам, и переменам серьезным. Аборигены живут в гармонии с собой и своей землей, я чувствовала, что ростки этой гармонии появились и во мне. Я радовалась им.
Иным стало мое чувство страха. Обоснованным и полезным. Страх больше не парализовал меня, не лишал разума. Он превратился в естественное и здоровое чувство, необходимое для выживания.
Хотя я постоянно разговаривала сама с собой, с Дигжити или с дюнами, я не чувствовала себя одинокой, скорее наоборот: наткнись я вдруг на кого-нибудь из себе подобных, я бы или спряталась, или отнеслась бы к нему как к кусту, скале, ящерице.
Идти по дюнам трудно. Карабкаешься вверх, катишься вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. Верблюды были нагружены до предела и работали, как волы. Не отступали перед трудностями, не выражали недовольства, даже когда один из них спотыкался о гигантскую куртину спинифекса и дергал за носовой повод другого, идущего сзади. Стоические животные. Спинифекс — эта вездесущая пустынная трава — вызывала у меня только одно желание: сжечь его дотла. Между куртинами, достигавшими футов четырех в высоту и футов шести в поперечнике, оставался лишь узкий просвет. Каждый шаг давался с тяжким трудом и причинял боль. Стебли спинифекса венчали небольшие колючие метелки, они впивались в тело, оставляя зудящие красные ранки. Дюны скоро должны были остаться позади, впереди меня ожидала бесконечная плоская раскаленная пустыня, сплошь покрытая спинифексом, лишь кое-где ее прорезали неглубокие лощинки с зарослями акации, а в случае удачи — еще с каким-нибудь верблюжьим лакомством. Я гадала, как-то встретит эта пустыня моих верблюдов.
Шагая милю за милей, с трудом взбираясь на нескончаемые дюны, я поняла, что за удовольствие убежать от людей приходится расплачиваться непомерной тратой сил. Я потеряла компас. Спокойно вернулась назад по своим следам и благополучно нашла его. Чего, впрочем, можно было не делать, так как в этой части пустыни все равно нельзя идти по компасу. Например, потому, что на моем пути часто оказывались непроходимые заросли акации, если я пыталась идти напролом, колючки впивались в поклажу, рвали сумки, мою собственную кожу, и в конце концов я сдавалась. А это означало крюк иногда в целую милю. Или я вдруг натыкалась на холм, усеянный мелкими кусками латерита с острыми краями, и мне приходилось его огибать. Я решила возвратиться на дорогу. Правда, я не знала, насколько она здесь различима, и боялась, что окажусь на каменистом участке, где не смогу отыскать следы машины Рика. В тот день я прошла тридцать миль, надеясь выйти на дорогу до наступления темноты. Это едва не стоило мне жизни. Нога болела, будто я ее вывихнула, идти было мучительно трудно. Солнце впивалось в лицо и прожигало до затылка, губы запеклись и растрескались, но хромота изматывала сильнее жары. Найти дорогу оказалось легче, чем я думала, и, едва показались две колеи, я разбила лагерь.
На рассвете я увидела, что «Ружейный ствол» тянется До самого горизонта. По обе стороны от него простиралась бескрайняя равнина, сплошь покрытая спинифексом, и, хотя по его пружинистым стеблям бегали лучистые зайчики, я знала, что, как только солнце поднимется выше, нежные переливы розовых и золотистых красок сменятся тоскливым серо-зеленым кошмаром. Метелки придавали спинифексу привлекательный вид, он казался трогательно беззащитным, когда склонялся к земле и вновь распрямлялся, колеблемый холодным утренним. ветром. Как обманчива эта страна! А перепады температур… не испытаешь — не поверишь! Тусклые леденящие зори, когда ртутный столбик опускается ниже нуля, обжигающие полдни, всегда долгожданные прохладные вечера и пронзительно холодные ночи. Я была одета в брюки, легкую рубашку и куртку, подбитую овчиной, которую обычно сбрасывала, когда нагружала верблюдов. (Погрузка занимала теперь всего полчаса.) Я научилась согреваться, дрожа от холода. Научилась не пить целый день. Я выпивала четыре-пять кружек чая утром, совсем немного воды (не больше полчашки) в полдень, а потом не брала в рот ни капли, пока не вставала на ночевку, зато вечером выпивала залпом восемь-девять чашек. Не знаю, в чем тут секрет, но днем, когда солнце и сухой воздух выкачивают галлоны пота, чем больше пьешь, тем больше хочется пить. Однообразие плоской пустыни так утомляет, что любое нарушение монотонности вызывает настоящую радость. Я приходила в восторг при виде едва заметной крошечной ложбинки только потому, что она ничем не походила на окружающую равнину. Однажды я разбила лагерь в пыльной низине, где росли всего несколько жалких, почти не дававших тени деревьев, и обрадовалась им больше, чем если бы увидела Тадж-Махал. Здесь был кое-какой корм для верблюдов и достаточно простора, чтобы они могли всласть покататься в пыли. Я расседлала их в три-четыре часа дня, и они тут же затеяли игру. Сначала я смотрела на них и хохотала, а потом вдруг сама сбросила одежду и стала играть вместе с ними. Мы катались по земле, награждали друг друга тумаками, бросались песком. Дигжити чуть не умерла от радости. Толстая рыжая корка песка покрыла мое тело, волосы свалялись. Никогда в жизни я не отдавалась игре с таким самозабвением. Большинство из нас, я уверена, просто забыло, что можно так играть. Зато у нас вошли в моду различные состязания. Иными словами, развлекательные мероприятия, основанные на духе соперничества, на стремлении стать первым, победить противника, — вот что заменило игру, то есть нечто вполне бескорыстное: действо ради самого действа.
На следующее утро, покидая ложбину, я сняла часы, завела, перевела стрелку звонка на четыре часа и оставила их тикать на пеньке возле того места, где мы купались в пыли. Вполне уместный, я решила, и достойный конец для этого коварного маленького инструмента и всех связанных с ним забот. В честь такого события, с трудом передвигая налитые свинцом ноги, я исполнила несколько простеньких па на манер танцоров в деревянных башмаках. В непомерно больших сандалиях, заношенных, висевших мешком брюках и рваной рубашке, с мозолистыми руками и ногами и грязным лицом, я, наверное, больше всего была похожа на выжившую из ума старуху бродяжку. Но мне нравился мой вид, я чувствовала огромное облегчение от того, что не нужно больше участвовать в маскараде с переодеваниями, мило улыбаться и заботиться о своей привлекательности. Главное — заботиться о ненавистной, фальшивой, выматывающей душу привлекательности, за которой женщины прячут свое истинное лицо. Я натянула шляпу так глубоко, что едва не расплющила уши. Только не забыть бы о своих благих намерениях, когда я вернусь. Не попасть бы снова в ту же ловушку. Пусть меня видят такой, какая я есть. Такой, как сейчас? Да, а почему бы нет? Но в эту минуту я сообразила, что правила поведения, уместные в одних обстоятельствах, не всегда уместны в других. Там, дома, в своем нынешнем виде я буду выглядеть ряженой. Дома нет места для наготы. Там никто не может себе этого позволить. Там каждый настолько поглощен укреплением своего социального положения, что время и силы остаются разве что на одуряющее пьянство, а нагота пьяниц и идиотов отвратительна. Ну почему все так устроено? Почему люди вечно кружат друг возле друга, терзаемые страхом и завистью, когда все, чего они боятся, чему завидуют, — только видимость, мыльный пузырь? Почему люди воздвигают вокруг себя такие психологические крепости и барьеры, что одолеть их под силу только дипломированным взломщикам, зачем они сами обрекают себя на участь узников? Я снова сравнила мир европейцев и аборигенов. Один — больной, одержимый навязчивыми идеями, алчностью, стремлением все разрушить, другой — здоровый. Хорошо бы навсегда остаться в пустыне. Потому что дома я забуду все, чему она меня научила.
Почти половина пути по дороге «Ружейный ствол» осталась позади. Я и не заметила, как это произошло, время в пустыне течет неравномерно, что я уже успела усвоить. Время плетет хитроумные узоры, несется вихрем, исчезает в туннелях, но суть в другом: оно не имеет никакого значения. Впереди, милях в пяти от меня, маячили какие-то холмы. Было жарко. Очень жарко. Много дней я не видела ничего, кроме валунов и спинифекса. Ох, как мне хотелось оказаться у тех холмов! На них росли деревья, и по соседству с ними-тоже. Деревья! И вдруг… что это за призраки выплывают из раскаленного марева и движутся в мою сторону? Нет, не один, не два и даже не три, а четыре диких верблюда-самца несутся ко мне, на губах клочья пены, в глазах жажда битвы и верблюдиц.
Так. Не теряй голову, Роб. Ручеек холодного пота прочерчивает желтую полоску вдоль позвоночника, застревает в бровях, ну и пусть. Прежде всего найди прикрытие (спинифекс годится?) и стреляй, бей наповал.
Так. Но к несчастью, я люблю верблюдов. Я не хочу причинять им зло. Все верблюды — мои друзья. Для начала я сделала предупредительный выстрел, я страстно надеялась, что верблюды струсят и пустятся наутек. Но один из них, не замедляя шага, спросил: «Это что, москит пролетел?» Наглая тварь! Ничего не поделаешь. Одного придется застрелить. Тогда остальные почуят кровь и уберутся прочь. Я подошла поближе, встала на колено и прицелилась в голову. Спустила курок, но… ничего. Ничего. Вжик. Ружье заело. Ружье сломалось. «О, господи», — пробормотала я и почувствовала, как желтая полоска соскочили с моей спины и помчалась назад в Уорбертон, громко крича: «Помогите! Помогите!» «О, господи, о, господи», — твердила я, а дикие верблюды подходили все ближе и ближе. Я колотила ружье о землю, орала на него, пыталась что-то поправить ножом — все напрасно.
Тогда я высмотрела обгорелый пень пробкового дерева и привязала Баба, а в качестве дополнительной меры предосторожности привязала его носовой повод к его же ноге, зная, что, если Баб действительно испугается, он разорвет повод, как нитку, вырвет пень с корнем и помчится домой. Подумать о Дигжити и Голиафе не оставалось времени, дикие верблюды находились уже футах в десяти от нас и они были огромны, огромны! Дуки и Зел растерялись и не знали, кому отдать предпочтение — мне или новым знакомым, чучела бездушные! Я бросила камень в одного из верблюдов. Он забормотал и отрыгнул ротовой мешок (омерзительного вида шар розового, багрово-красного и зеленого цвета, покрытый слюной и издающий невыносимое зловоние, который верблюдицы, с их извращенным вкусом, находят необычайно привлекательным), потом грозно мотнул головой в мою сторону, и мы закружились в танце. Я снова бросила камень и замахнулась железной палкой-копалкой. Верблюд отпрянул и посмотрел на меня как на последнюю идиотку. Я потратила полдня на игру в кошки-мышки и на другие хитроумные маневры, чтобы избавиться от пришельцев. К моему огромному облегчению, верблюдам в конце концов надоело пугать меня, они величественно зашагали прочь и растворились в липком тумане, застилавшем горизонт, где скрывались таинственные призраки. Никто из них, конечно, не собирался нападать на меня — в исходе такой битвы можно было не сомневаться, и, наверное, я зря застрелила тех, других верблюдов. Тут я вспомнила про Дуки и бросилась к нему.
Это был очень длинный день. Один из самых длинных в моей жизни. Но я все-таки сумела его прожить. И даже без потерь, если не считать незначительных сомнений, нарушивших привычный ход мыслей, ну и, конечно, сломанных ружья и ножа. Когда отказало ружье, выручила голова.
«Основное отличие любителя приключений от самоубийцы состоит в том, что первый оставляет себе путь к отступлению (чем ненадежнее этот путь, тем рискованнее затея). Какие препятствия встретятся на пути к отступлению — это никогда заранее неизвестно, но хорошо известно, что успех зависит от крепости нервов и находчивости. Ничто так не пьянит, ничто так не кружит голову, как жизнь на пределе возможностей нервов и ума» [37] .
37
Том Роббинс. «У скотниц тоже бывает плохое настроение»