Пути Господни

Кривошеина Ксения Игоревна

Он видел Бланке после своего ареста ещё два раза. Один раз издали в здании гестапо, другой раз их вместе привели на допрос, из тюрьмы Френ. Они были скованы одной парой наручников, поговорить им не удалось. Всяческое слово и жест карались мгновенно. Бланке вёл себя на допросах прекрасно, никого не выдал, не сказал ничего, что могло ухудшить положение Игоря Александровича. Вернувшись из Бухенвальда, он узнал, что Вильгельм Бланке, также твёрдо и бесстрашно держался перед военным судом, который состоялся в июле месяце в отеле «Континенталь». Он взял на себя полную ответственность за свои действия и сказал, что он немец, любящий свою родину, ненавидящий фашистский режим и что он с радостью сделал то, что ему велел долг и совесть. Бланке расстреляли в августе 1944 года. Игорь Александрович вернулся в 1947 году в СССР, где был опять арестован и где на Лубянке, во время допросов его упрекали, «что если он выжил в Бухенвальде, то значит был сотрудником гестапо». Поверить, что человек по доброй воле вернулся на родину, они не могли, ну, а коли вернулся, значит враг.

Моё послевоенное Ленинградское детство прошло в окружении сверстников, рисующих мелком на чём попало свастики. Немцы — это

фашисты, потом это при–печатывание перекинулось на других иностранцев, порой величали так и своих русских, которые выделялись из общей массы. Фильм Александрова «Цирк», призванный воспитывать уважение к цвету кожи и профилю, экзамена на терпимость не выдержал. Позднее образ «не своего» человека перекинулся и на людей кавказкой национальности.

Это трибальное «наш — не наш, свой — не свой» так засело в сознании советских людей, настолько проникло в поры, перекинулось в поколения, что и молодые, те кто теперь летает в бизнес классе на «Эр Франс», и те, кто живут в русской глубинке, с трудом себя сдерживают от оскорблений. В слово «свой» вложено больше чем принюхивание, в нём отгороженность от «не нашего», желание подпереть Стену, подновить железный занавес, внутри которого были свои круги ада, и километры колючки отгородившие «своих же от своих», и сын доносил на отца, а брат в монастырских стенах расстреливал брата. Кто же был «наш» и «свой»? И когда же это безумие началось?

Прошлый век, как ни один в истории, был помечен построением «стен» и границ. Но стены рухнули, Европа едина, человек обрёл свободу, но так и не сумел обрести мир с самим собой. Труднее всего осмыслить, что «своего» можно встретить за пределами своей семьи, города, страны и языка. А порой близкий, родной человек, на проверку оказывается чужим.

Владыка Василий

Мне очень трудно поставить окончательную точку в моём повествовании.

Эта завершающая глава посвящена Архиепископу Василию (Кривошеину): офицеру, монаху, богослову. Мой рассказ о нём является как бы доказательством тому, что мы ничего не можем предполагать и решать заранее и только Господь ведает истинные пути нашей земной жизни.

По учению преподобного Макария Египетского, христианин — это таинственное единство горнего света и дольнего мира. Название новой книги, которая вышла в издательстве Сатис «Письма о горнем и дольнем» вполне соответствует и горнему свету и дольнему поднебесному пути, Божьему миру, где на протяжении почти четверти века, на Святой Горе Афон, подвизался простой монах Василий (Кривошеин).

Ничто не предвещало петербуржцу, студенту исторического факультета в миру Всеволоду Александровичу Кривошеину, четвертому сыну министра при императоре Николае II, оказаться на Афоне, стать автором всемирно известных святоотеческих и теологических трудов (о пр. Симеоне Новом Богослове, Св. Григории Паламе, о молитве и многих других). Более того, когда Всеволод в 1919 году вступил в Белую армию к Дроздовцам, он скорее помышлял о военной карьере, по примеру своих братьев — Василия, Олега, Игоря и Кирилла. Он не был особенно религиозен, но всю гражданскую войну проносил нательную иконку св. Варвары, которая сберегла его от шальной пули и высветила будущий горний Афонский свет. Именно Афон, куда он поехал паломников в 1925 и остался послушником, сделал владыку Василия таким, каким он был: смиренным монахом, ведущим скромную жизнь, сохраняя при этом свободу мысли и слова. Человек глубокой эрудиции, полиглот, несмотря на все сложности, с которыми ему пришлось столкнуться в Церкви, именно правда и любовь заставила владыку Василия всю жизнь оставаться верным Московскому Патриархату.

Как всякий пожилой человек, а тем более монах, он готовился к смерти и заранее написал завещание. В нём он подробно описывает, как он желает распорядиться своим монашеским скромным имуществом, и главным богатством — библиотекой — в 1500 томов, которую он завещает Ленинградской духовной академии. А начинается это «Завещание» со слов: «Я, нижеподписавшийся, Василий Кривошеин, архиепископ Брюссельский и Бельгийский,

Православной Русской Церкви в Бельгии, Московского Патриархата, бельгийский гражданин, находясь в здравом уме и твёрдой памяти, объявляю своим завещанием, что после моей кончины и архиерейского отпевания тело моё должно быть похоронено в склепе 582/50 купленном на моё имя на брюссельском кладбище Иксель».

Этому желанию не суждено было сбыться именно потому, что дольний поднебесный путь, был проложен иначе для Владыки… он был отпет в храме, где был крещён и упокоился в городе на Неве, в котором родился. 12 сентября 1985г. он был приглашён совершить Божественную литургию по случаю празднования памяти св. Благоверного князя Александра Невского в Спасо–Преображенский собор. Именно здесь, ровно 85 лет назад над ним было совершено Таинство Святого Крещения. После литургии ему стало плохо и уже 24 сентября 1985 года, на Серафи–мовском кладбище его тело было предано земле. Из разговора двух старушек на кладбище: «Кого же хоронят?» — «Святого человека, который за границей жил. За ту святость Бог его и привёл на Родине умереть».

Для Владыки Василия было настоящим счастьем в последние годы жизни ещё раз побывать на Афоне. Архимандрит Серафим (Томин), который был тогда наместником в нашем, русском Пантелеймоновском монастыре, рассказывал о последнем посещении Владыки: «Дел у меня в монастыре, как говорится непочатый край. С утра до вечера хлопочу. А владыка Василий целыми днями за мной ходил и, знаете, просил поисповедовать его. Я даже удивлялся этому, как это я буду владыку исповедовать?». Он был счастлив, что посетил родную обитель, Святую Гору, где провел четверть века и всё просил архимандрита Серафима: «Ты меня ещё раз поисповедуй, ты ещё раз поисповедуй… ну пожалуйста». Он как будто знал, что больше не вернётся сюда, а потому хотелось ему очиститься от всего, что налипло на душу за годы жизни его вне Афона, как будто хотел снять с себя некую накипь. И это ведь так характерно для настоящего монаха. Он также был безмерно счастлив, когда при нём приехало первое пополнение из русской Церкви на Афон. Владыка светился,

радовался и всё повторял: «Ах, какие хорошие, хорошие пришли монахи!». Он был горд за свой монастырь, что жизнь его будет постепенно оживать, что новые монашеские силы дадут возможность монастырю не погибнуть. Он мало рассказывал о годах Афонской жизни, но вот интересные воспоминания: «Помню, когда я только начинал на Афоне, тогда была совершенно особая старческая жизнь. Нужно знать, что монахи на Афоне очень замкнутые. Как сказано в житии Марии Египетской, что свидетелем их жизни был только Сам Бог, так и на Афоне: каждый живёт своей внутренней жизнью. Таким был и отец Силуан. Никто из монахов не осознавал, какой это подвижник. Он делал своё дело и всегда молчал. Вся его жизнь отмечена печатью святости, выражавшейся в его глубоком смирении и любви к людям. Это был, пожалуй, единственный человек из всех, кого я знал, который никогда не осуждал ближнего своего. Никто на Афоне никогда своим внутренним миромне делится. Это характерно для монахов–пустынников». Многих поражала во Владыке поистине монашеская бедность. Об этом в своих воспоминаниях пишет и митрополит Антоний (Блум). После его кончины нам в семью передали его вещи, и мы были потрясены тем изношенным и заштопанным рубашкам, — видимо он никогда ничего себе не приобретал, кто-то ему штопал старые вещи, — ведь для него никогда не существовало материальных ценностей, в жизни он был то что называется «не практичным человеком», плохо понимал в хозяйстве, а к деньгам был совершенно равнодушен. Единственное, что он берёг и собирал, так это свою библиотеку и жил одной мыслью: успеть сказать, написать, помочь людям, ничего не требовал для себя, а стремился делать всё только для блага Церкви.

После 1989 года мы стали часто бывать в России. С радостью отмечали, что дело Архиепископа не стоит на месте; богословские труды, воспоминания, письма стали широко известны в России и за её пределами. Каждый раз навещали его могилу на Серафимовском кладбище и в один из наших приездов были поражены ухоженностью могилы; из живых белых цветов был выложен крест, тщательно подкрашена ограда, горела лампада… Было воскресенье. Мы постояли на службе, вернулись к могиле, нас окружил народ, кто-то прикладывался к кресту, ставил свечи, молодой батюшка предложил послужить панихиду, а кто-то из толпы сказал: «Вот идёт Лидия Семёновна Назаретская. Это она ухаживает за могилой». К нам подошла, улыбаясь, уже немолодая женщина, среднего роста, в чёрной шляпе. «Вот вы и приехали. А я всё пыталась найти ваш адрес, всех спрашивала, хотела написать вам в Париж и рассказать, почему я так привязалась к Владыке. Ведь только его молитвами я и жива…». И потом она поведала свою историю. У неё была первая любовь, жених, который погиб в ополчении в первые месяцы войны, ему было 18 лет. О его смерти она узнала не сразу, а по прошествии нескольких лет, уже после окончания войны. Молодой человек был очень набожным, и долгие годы снился ей, и во сне всё просил молиться о его душе. Родственников у него не было, осталась одна невеста Лидия Семёновна, которая продолжала заказывать по нему панихиды. И вот однажды он ей приснился сияющим, радостным, и попросил её съездить в те места, где он погиб, взять земельку и подсыпать под крест, который укажет ей священник. Лидия Семёновна была прихожанкой церкви на Серафимовском кладбище. Она поговорила с настоятелем храма и тот указал ей на могилу Владыки Василия (Кривошеина). «Он тоже был когда-то солдатом и к тому же великий молитвенник. Вот сюда и подсыпьте землю». Для Лидии Семёновны с этого момента могила и личность Владыки обрела особое значение. Она всё узнала о нём, прочла все его книги, стала ревностно ухаживать за могилой. Так завязалась наша переписка и Лидия Семёновна стала для нас близким человеком на долгие годы, вплоть до её кончины в сентябре 2008.

Но случилось чудо! И горний свет, исходящий от Владыки, привёл к его могиле уже другую женщину, которая точно так же продолжает ухаживать за ней, читать его труды, писать нам письма… и говорит о монахе с Афонской Горы, как о близком и родном человеке, молитва, которого согревает её постоянно.

И вправду, неисповедимы пути Твои, Господи…

P. S.

В этой книге я попробовала показать отражение времени–пространства в его многомерном переливе, и места, и эпохи, и переменчивости людей… Наша земная жизнь не постоянна, обстоятельства меняются, человеческая душа мечется, а в превратностях судьбы невозможно найти счастья. Русские люди теперь свободно путешествуют по миру и любуются его красотами. А Игорь Александрович Кривошеин любил вспоминать довоенную рекламу бюро путешествий Кука: «Посетите мир, прежде чем его покинуть» — я же расстаюсь с читателем рифмой и размером….

Город мой состоит из руин красоты Он белеет и тает как призрак. Полу–ночь, полу–день Запах гнили, воды из каналов Вперемешку с черёмухой горклой…

В предрассвете зари полечу за мостом, Тот, что перекинут через реку. До банальности захваленная белая ночь, Приземлюсь, с рекою побеседую. А на той стороне, за другим мостом, Третий справа — это мой дом. Если сжаться в комок, Превратиться в платок, Подстелиться под дверь и пролезть… Я увижу других, Я услышу чужих, Запах мой не узнаю в своей колыбели… До банальности захваленная белая ночь, Не укроешь ты пологом колыбельным. Ты оставишь меня, не в защиту себе Оголив мои раны детства, Не услышу друзей, Не увижу родных. На могилы их брошу цветы… Пролечу над Невой, Поверну на залив И махну на прощанье рукой. К. К., 1990 г. Петроград — Ленинград — Париж -Санкт Петербург, XX век