Путник со свечой
Шрифт:
Но больше всех досаждал Хайяму своим злословием один законовед. Не называю его имени, потому что и у тех, кто подложил законы под зад вместо подушки, есть дети и ради чего им краснеть за глупость отцов? А этот к тому же был глупее остальных, но, желая прослыть умником, он до начала занятий приходил в медресе и брал у Хайяма уроки законодательства и толкования Корана. А на людях поносил его, о чем Хайям узнал со слов Абдаллаха ал-Сугани. В тот же день он нашел на улочке Баяти пять зурначей и пять барабанщиков, дал каждому по два дирхема, наказав рано утром ждать у ворот медресе.
Как
— Внимание, о жители Нишапура! Вот вам ваш ученый. Он ежедневно в это время приходит ко мне и постигает у меня науку, а среди вас говорит обо мне так, как вы знаете. Если я действительно таков, как он говорит, то зачем он заимствует у меня знания? Если же нет, зачем поносит своего учителя?
Что бы ты ни говорил мне — говоришь по злобе,
Постоянно ты нарекаешь меня еретиком и безбожником.
Я признаю себя таким, каким ты меня называешь, но
Рассуди по справедливости: достоин ли ты говорить все это?
Так Хайям умножил число своих врагов еще на одного. Конечно, в маленьком городе заметен даже персик на ветке, что же говорить о нем, который в лучшие времена сидел у подножья трона Малик-шаха и пил шербет из одного кувшина с всесильным визирем Низам ал-Мульком? Огради себя хоть крепостной стеной, люди все равно увидят, правая или левая нога барана варится в твоем котле.
Изредка Хайяма навещала сестра и передавала, что о нем говорят. Он только отмахивался.
— Сестра, с тех пор как я вышел из отцовского дома, молва всегда бежала за мной, как собака, кусая за пятки. Разве не так?
Сестра вздыхала и печально смотрела на брата. Борода его стала совсем седая, глаза высветлило время, руки в морщинах, словно он пахарь или кузнец, а не ученый.
— Что ты вздыхаешь, сестра? Я давно не чувствовал себя так хорошо.
— Ах, брат, зачем дразнить людей? Пусть бессовестный гончар заберет свою дочь, а я познакомлю тебя с достойной женщиной.
— С достойной? — крикнул Хайям. — Это у которой во рту шатается последний зуб, а голова трясется от слабоумия? Не суй нос в мои дела, женщина! Разве ты не видишь, что время моей жизни умещается в ладони, а я, вместо того чтобы запомнить этот мир, трачу с тобой время на пустое.
Сестра заплакала.
Хайяму стало ее жаль; он виновато погладил тонкую легкую ладонь. Так уж случалось, что она всегда ему мешала. Когда он учился у Насир ад-Дина шейха Мухаммада Мансура, сестра однажды опрокинула чернила на его тетрадь; когда он переехал в Самарканд, она жаловалась отцу, что брат дарит подарки невольнице имама Абу-Тахира; даже высокие стены Исфаханской обсерватории не помешали ей подсчитать, сколько вина он выпил с друзьями.
Нет, он не любил сестру, но сейчас, когда из рода Хайяма их осталось всего двое, ему было жаль ее. Аллах не дал ей детей. Ему тоже, но у него были книги и вино, друзья и женщины. И скоро будет ребенок. Даже сейчас, на закате лет, он счастлив. Наверное, последним своим счастьем...
Хайям гладил тонкие
Когда вошла Зейнаб, сестра быстро вытерла краем накидки мокрые щеки и заторопилась домой. Хайям не стал удерживать ее.
— Господин, где ты будешь ужинать — дома или в саду?
— Дома, Зейнаб. Меня что-то знобит.
— Хочешь, я принесу тебе ватный халат?
— Спасибо, мой распустившийся бутон. Что бы я делал без тебя? Ну, иди сюда, султан очарований. — Он обнял ее за гибкую спину и усадил рядом. — Тебе хорошо здесь?
— Да, господин, не надо месить противную глину и ткать с утра до вечера.
— А со мной тебе хорошо?
— О господин!.. — Щеки ее вспыхнули.
Чтобы согреться, Хайям выпил полную чашку бульона, сваренного из вяхирей — лесных голубей, и почувствовал себя сытым. Он лениво сосал тонкие ломтики душистой сладкой дыни.
— Господин, а правду говорят, что Луна больше Джума-мечети?
— Правда, мой прекрасный попугай. Хочешь, я нарисую тебе и Солнце, и Луну? Принеси мне бумагу. Хотя подожди. Солнце... — старик нежно погладил маленькую упругую грудь девушки, нащупывая твердый сосок, — ...подобно соску твоей груди, а Земля — дразнящей родинке возле соска.
— Мне щекотно! А Луна?
— Если бы рядом с родинкой была еще одна... Видно, все-таки придется идти за бумагой. — Он с сожалением отнял руку от груди.
Зейнаб принесла калам, чернильницу, бумагу. Хайям точными линиями нарисовал Солнце, Землю, остальные планеты, написал их названия.
— Теперь тебе понятно?
— Да, это совсем просто. А где же пятое небо, куда взлетел пророк на крылатом Бораке и взял Коран из рук аллаха?
— Лист бумаги слишком мал, чтобы вместить, кроме необходимого, еще и невозможное. Хотя ты не читаешь моих книг, тебе все-таки надо знать, что все, что человек может себе представить, не выходит за пределы трех: необходимое, возможное и невозможное. Необходимое — это то, что не может существовать и должно существовать; возможное — то, что могло бы и не существовать; а невозможное существовать не может. Хотя не всегда заметна разница между тремя, — порой достаточно искры, чтобы завеса между ними вспыхнула и обратилась в дым. Необходима жизнь. И смерть необходима. Но где кончается одно и начинается другое? Скажи мне, жизнь моей души.
Хайям перевернул лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу. Все некогда было записать, теперь самое время...
От глубин черного праха до зенита Сатурна
Я разрешил все загадки мироздания,
Проницательностью я развязал тугие узлы, —
Все узлы развязались, кроме узла смерти.
— Я обломал ногти об этот узел, зато развязал другое — пояс твоих шальвар. А радость иногда превыше истины! Не отворачивай лицо, — я всегда его должен видеть. Оно необходимо мне! А ведь я думал: любовь для меня уже невозможна. Но увидел тебя — и завеса вспыхнула, и моя наука оказалась фальшивым дирхемом — поскреби его, и под серебром увидишь медь. Тем и прекрасна наука, что в ее результатах никогда нельзя быть окончательно уверенным. Как, впрочем, и в любви... Сегодня тебя любят, завтра — проклинают.