Пьяный дом
Шрифт:
Тем временем, отшумели разбойно-неустойчивые 90-е, и заграничное изобилие благодатной и щедрой рекой потекло к российскому берегу. Довольно полноводный и упитанный ручеёк прибыл и к родному городу Бориса. В самом центре которого открылся роскошный и невиданный доселе магазин с умопомрачительным названием «Пассаж». И там, о Боже, появился целый отдел исключительно мужских костюмов. Борис самым натуральным образом заболел. Несмотря на то, что к тому времени он уже был женат и имел дочь, он ездил в этот конгломерат неслыханной роскоши, чуть ли не каждый день. Он смотрел на эти костюмы, трогал их рукой, закрывая глаза, представлял себя в них. Вот этот строгий, чёрный – хорош для торжественной и официальной церемонии. Вот в этом – светлом, с голубой полоской, было бы неплохо спуститься к завтраку в парижском отеле «Риц». А этот, о этот,
И однажды Боря решился. Оставив ночью маленькую дочку и жену, которую за глаза и в глаза, называл не иначе, как Нина Петровна, Борис хорошенько выпил, что называется, уж поддал так поддал, и… залез в чудесный, таинственный и великолепный «Пассаж». В темноте пробрался к хорошо знакомому отделу, к которому дорогу нашёл бы и с закрытыми глазами, и тут… началось шоу! Борис примерял один костюм за другим, сам себе позировал, величественно, насколько позволял его повреждённый, шейный отдел позвоночника – откидывал голову, отступал назад и кланялся, приближался к зеркалу и самозабвенно прикладывал руку к груди… Это было бесподобно… Вот она настоящая жизнь! Вот где он должен быть!! Он…он, да ну её эту ложную скромность, давайте называть вещи своими именами, – он прекрасен! В конце, Борис так расчувствовался, что прослезился…
О том, что всё это действо от начала до конца наблюдали из соседнего с «Пассажем» РОВД Октябрьского района, при этом, как и положено, покатываясь со смеху, он узнал уже потом. А пока… Начинало светать… Борис, хоть и был изрядно выпивши, все костюмы аккуратно повесил на место. Все, кроме одного. Бордового… Того самого, любимого. Главное, он и сшит был, как для него. Ну, будто по Боре мерку-то снимали, ей-богу! В нём и пошлёпал к выходу, утирая глаза от переизбытка чувств. Где его, разумеется, и приняли радушные, но сильные руки постсоветской милиции. Они тоже ещё некоторое время утирали глаза, только от смеха, и обращались с Борей, в благодарность за доставленное удовольствие вполне миролюбиво.
Боря недолго посидел в местах не столь отдалённых, вскоре вышел по УДО за примерное поведение и активное участие в общественной жизни колонии. То есть, Боря читал до дрожи в голосе Есенина, играл на баяне и даже руководил тамошним хором. Паханы Бориску не трогали, он фиктивно записывал их в хор, так как это поощрялось администрацией. Так что «сидел» Боря тоже весело, можно сказать, с огоньком. Тогда же получил кличку «Артист».
Вернувшись к Нине Петровне и слегка подросшей дочери, Боря начал жизнь с чистого листа. Вернее, имел очень серьёзное и очень честное намерение её начать. Но у него не слишком-то получалось. Боря всё больше выпивал, терял работу, снова устраивался, перебивался случайными заработками. А тут ещё и сынок народился. Счастья, можно сказать, ещё больше привалило. И только одна отдушина была у Бори, только одна. Он вспоминал, что где-то его ждёт великолепная, сияющая жизнь, аплодисменты, шикарные костюмы, красивые женщины, восхищающиеся им… Тискающие и наряжающие его, как подружки сестры в детстве. А ещё Борис вспоминал свой сольный вечер в «Пассаже». Нет, ну теперь-то он поумнел. Теперь он таких глупостей делать не станет. Так думал Борис. И тем непонятнее, как произошло то, что, собственно говоря, произошло. Борис каким-то непостижимым образом снова оказался один, ночью, в (заговорённом что ли?) «Пассаже».
И снова доблестные стражи порядка от души повеселились, и снова приняли, так сказать, любителя прекрасного, музыканта и эстета – Бориску, под белы рученьки на выходе…
…Мда-а, как говорится, это было бы смешно, если б не было так грустно. Хотите верьте, хотите нет, но Боря «брал» «Пассаж» после этого ещё два раза… В определённых кругах о нём рассказывали анекдоты. Отделывался полусерьёзными сроками и неизменно возвращался к своей неулыбчивой, но верной Нине Петровне.
Сейчас Боре – 65… По-моему… Он больше не вламывается в «Пассаж»… Он вообще туда не ходит. Никогда. Пить Боря стал тоже полегче… Здоровье, знаете ли… Дети выросли и разъехались. Отношения с ними у Бори не то, чтобы слишком тёплые. Но он никого, кроме себя не винит. Что ж поделать, если вместо того, чтобы заниматься детьми, папа, то в колонии, то в баре, то в… «Пассаже»…
Сейчас у них с Ниной Петровной свой, маленький бизнес. Они пекут пирожки с разной начинкой, и Боря затем на своём стареньком мотоцикле с коляской, развозит их по двум-трём «точкам». Он просыпается в три часа ночи, чтобы поставить тесто. Это самое приятное время. Он спит на летней кухне один, поэтому никому не мешает, если Борис вдруг затянет: «О, Марита-а-анна, моя Марита-а-анна, я никогда не забуду тебя-а-а..» или «Смейся, пая-а-ац, над разбитой люб-о-о-овью…»
Вот так бы он пел в Гранд Опера, если бы стоял на сцене в том самом великолепном, бордовом костюме с искрой. Он, Борис, маленький, смешной человечек, бесконечно уверенный в том, что проживает не свою, а чью-то чужую жизнь…
Р. S. А пирожки у Бори очень вкусные. Особенно те, что с рисом и с мясом… Я знаю, пробовала…
Запой
ценою в жизнь
Анатолий с трудом разлепил веки. Ощущение было такое, будто ему в голову методично, с садисткой настойчивостью и упорством, вбивают стальные конусы. А впрочем, ему не привыкать. Из своих тридцати семи лет – двадцать с лишним, он пьёт практически каждый день. Толян, собственно, и просыпается только для того, чтобы выпить. То есть, он живёт для того, чтобы пить. Но верно и обратное: он пьёт для того, чтобы жить. А по-другому и не получится, – пока Толик не выпьет, жить он не начнёт. Это уж, как пить дать, простите, за невольный каламбур. Так уж повелось, уже много лет. Раньше он пил для храбрости, веселья или за компанию, чтобы быть, как все. А потом уже из-за того, что не мог выносить этот мир на трезвую голову, ему в нём, трезвому, было невыносимо тошно. Его рвало на части или… просто рвало. А когда он выпивал, он почти моментально примирялся с действительностью, и окружающий мир становился вовсе не таким уж отвратительным. Кроме того, населяющие его люди, которые ещё совсем недавно вызывали хорошо ему знакомый рвотный рефлекс, казались вовсе не такими уж мерзкими, жалкими и отталкивающими.
Это потом он уже просто не мог обходиться без спиртного. Он даже не помнит, когда это произошло. Когда алкоголь из чудодейственной таблетки, раскрашивающий пространство в яркие и тёплые цвета, а людей, превращающий, как по мановению волшебной палочки в милых, добрых, желающих помогать ближним ангелоподобных существ, стал необходимой и основной частью его жизни. Хотя спиртное давно не оказывало на него прежнего действия. Он уже не получал и близко того удовольствия, и того драйва, как в самом начале своего употребления. Действие волшебного эликсира, по всей вероятности, окончилось для него навсегда. Да Толя на это уже и не рассчитывал. Он пил только потому, что без этого не смог бы даже подняться утром. А вставать приходилось, так как каждый день необходимо было искать деньги или выпивку. И чтобы хватило до вечера, иначе не уснуть, и обязательно осталось на утро, так как без этого, он не сможет встать. Вот такой замкнутый круг.
Сейчас Толику показалось, что по стальным конусам, кто-то неистовый, огромный и жестокий бьёт гремучим отбойным молотком. Шум стоял такой, что его двухкомнатная, добротная времянка, напомнила ему шариковый цех, в котором он по молодости проработал несколько лет, когда устроился на подшипниковый завод. Только, когда в его окно забарабанила пухлая женская рука и истошно закричала: «Толя, открывай», до него дошло, что шариковый цех здесь совершенно ни при чём. Это стучала, словно ружейным прикладом своими свинцовыми кулачками сначала в дверь, а потом в окно, рискуя выломать одну и разбить второе, их соседка баба Тася. Вся эта какофония сопровождалась диким собачьим воем.
– Чё ж это батя, оглох что ли? – лениво ворочалась в голове у Толи в полном одиночестве неповоротливая и заплывшая жиром мысль, – А может в магазин пошёл? Магазин! – встрепенулся Толя и не глядя, вытащил стоявшую за подлокотником софы, бутылку. В дверь снова забарабанили. Кроме того, снова жалобно и тягуче завыл их цепной пёс.
– Чёрти бы тебя уже взяли, калоша старая, – бормотал Толик, с трудом принимая сидячее положение, прислушиваясь к своим ощущениям и не сводя жадных, мутных глаз с бутылки, в которой плескалась добрая четверть водки.