Пять капель смерти
Шрифт:
— Только невероятная доза алкоголя может спасти человеческий организм в такой ситуации. Да и то вряд ли. Однако не пойму причину жара…
Тело было неестественно горячим, казалось, кожа раскалилась изнутри. С подобным случаем Борн еще не сталкивался. Он пощупал запястье: пульс скакал как бешеный. Надо оказать помощь. Но вот вопрос: чем помочь? Выбор пал на успокоительное.
— Поднимите голову, попробую дать брому, — сказал Борн.
Щипачев нежно придержал больную. Доктор поднес ложку. Девушка выпучила глаза, дернулась и заорала.
Позволю пояснить кое-какие обстоятельства, понятные только тем, кто служил в Министерстве внутренних дел, как я и Ванзаров. Неписаные правила служебного церемониала Департамента полиции учили: кто главней, тот и прав. Разумному чиновнику следует не спрашивать: «С какой стати выполнять указания чужого начальника?», а быстренько бежать и делать что велели. При этом стараться заработать особое расположение и благосклонность высших лиц. Так же следовало поступить в отношении приказа Макарова.
Хотя сыскная полиция напрямую не подчинялась Особому отделу, власть и возможности их были несоизмеримы. Принадлежа одному ведомству — Министерству внутренних дел — и даже одному Департаменту полиции, сыск и Особый отдел в неписаной табели о рангах располагались на противоположных полюсах.
Особый отдел царил на вершине властной пирамиды, был мозгом и сердцем всего министерства потому, что занимался политическим сыском, то есть самыми серьезными преступлениями против государственного строя. А сыскная полиция терялась среди полицейского резерва, тюремной части, речной полиции, Медицинского управления и пожарной команды. Кто, кому и почему может отдавать приказы в дружелюбной форме, сомнений не возникало.
Дружеская просьба заведующего Особым отделом могла поставить жирный крест на служебных мечтах. Не найти девицу означало, что, скорее всего, придется писать прошение об отставке. Даже высокие покровители будут бессильны. А если Ванзаров поймает убийцу, то станет нежелательным для Особого отдела носителем информации. Со всеми вытекающими последствиями.
Особо тревожно, что Макаров указал на связь с профессором Окунёвым.
Зная характер Родиона Георгиевича, могу предположить, что он решил: нельзя подписывать себе приговор раньше времени. Уж сколько раз толкали его в служебные капканы. Уж сколько раз милые люди хотели съесть живьем или хотя бы подставить под отставку. Однако тех уж нет на службе, кто-то сидит дома и пишет мемуары про службу Отечеству, другие скучно пьют водичку на швейцарских курортах. А Ванзаров хоть и проживает на казенной квартире, но решительно продвигается вперед. Выкрутится и в этот раз.
Укрепив дух, он как раз собрался подкрепить тело завтраком.
Но прогремел звонок.
Так ведь чего вспоминать, господин полицейский? Дело-то наше горестное, извозчичье, каждый норовит или деньгой обмануть, или кулаком в нос угостить. Ох, жисть наша горестная… Чего там вспоминать. Ну, сказал господину приставу пару добрых слов за то, что угостил своим подношением. Да только ведь про себя. Мы народ маленький, рта открывать не смеем. Покуда еще… Да ведь хуже того: в такую рань и пассажира-то не сыщешь. Что делать? Решил попытать счастья на стрелке Васильевского острова рядом с Биржей.
Тронул свою лошаденку, развернулись. Не успел еще вожжами поддать, как вдруг какая-то шалая наперерез бросается и руками машет.
Я ей:
— Ты что, сдурела?
Не хватало пешехода сбить. Тогда конец: патент отнимут, и иди, Петька, по миру с котомкой нищенской. И ведь такая дурища: вцепилась в облучок. Вдруг говорит:
— Я вам хорошо заплачу, — и сует бумажку синенькую.
Такому обращению мы всегда рады, малахай с башки сымаю, говорю:
— Прошу, мадам!
Вскочила она в пролетку и спрашивает:
— Кого привез в участок?
Я ей:
— Да пристав подобрал на улице пьяную, а городовой ее все «самоваркой» называл. А барышня ента всю дорогу кричала безобразия разные.
— Она жива?
— Да уж не мертва, — говорю. — Пристав с городового шинель снял и завернул, как младенца.
Барышня уселась, одеялом прикрылась и адрес называет. Недалеко, тут, на Васильевском острове. Очень даже нам приятно. Оборачиваюсь к ней и говорю:
— Прощения просим, а не вас ли третьего дня утром возил?
Она ответить не изволила. А нам и не надо. Щелкнул кнутом и как гаркну:
— Но-о, погибель! Шевелись!
Так и уехали. Мороз в тот день стоял — страшная жуть. А больше я, господин полицейский, ни в чем не повинен. Вот как есть…
Опережая кухарку, Ванзаров бросился открывать, но лестничная площадка встретила пустотой. На коврике лежал белый конверт. Внутри оказалась крохотная фотокарточка: мадемуазель в платье с глухим воротничком без украшений, высоко подняв подбородок, глядит вдаль.
Кажется, с ней Ванзаров столкнулся в «Медведе», а филеры Курочкина назвали Вертлей. Выходит, Вертля убила сотрудника Особого отдела вязальными спицами. Такая женщина способна на многое.
В конверте нашелся листочек, исписанный мелким почерком статского советника Макарова. Сопроводительная записка сообщала, что девушка на фотографии — Марианна Петровна Лёхина, двадцати трех лет, училась в Женском медицинском институте, проживала в Коломенской части, состояла агентом Особого отдела меньше двух месяцев. Офицер, которого она убила, придумал для нее кличку Совка.
Фотокарточка с запиской были заперты в ящик стола. Ванзаров не мог поручиться, что любопытная Глафира не добралась до его служебных дел.
Ванзаров вошел в столовую, где уже был сервирован стол, и сразу получил укоризненный взгляд от Софьи Петровны: она не одобряла появления кузена за завтраком в халате. В столовой разгорался обычный утренний переполох. Близняшки боролись за конфету, пропуская мимо розовых ушек суровые замечания матери.
— Родион Георгиевич, обратите внимание: ваши племянницы пренебрегают хорошими манерами.