Пять шагов по облакам
Шрифт:
— Але. Але. Говорите!
— Алло? — растерянно повторила Лера, которая никогда и ни от чего не терялась.
— Какого хрена вы мне звоните среди ночи?! Утра не могли дождаться?!
— Прошу прощения, Андрей, моя подруга, ну, которая была больна…
— Дай мне трубку, — проскрипел Василий Артемьев.
— Чего подруга?! Вы знаете, который час?!
Лера отдала трубку Артемьеву и покачала головой — ничего он от Боголюбова не добьется!
— Слушай, друг, — сказал Василий в телефон, — ты извини, что среди ночи, но время не ждет. У меня жена пропала, и, говорят,
Он вернул Лере телефон с качающейся хрустальной обезьянкой и сказал задумчиво:
— Он говорит, старенький «жук» или что-то в этом роде, маленькая машинка. Водитель был в бейсболке. Номер он, конечно, не запомнил, но питерский.
— И что это значит?
Василий пожал плечами.
— Ну, хотя бы то, что ее увез кто-то местный, а не из Москвы! — Слово «увез» далось ему с трудом, никак не хотело выговариваться. — А где она была, когда этого депутата застрелили?
Лера кивнула на окно, за которым начинало синеть и небо как будто поднималось, делалось прозрачней.
— Вон там. В сквере, на лавочке. Она вышла, потому что у нее голова болела, и она сказала, что целый день сидит безвылазно и у нее уже сил нет.
Артемьев помолчал.
— Лер, а она… никак не может быть с ним связана, с трупом? Как его фамилия? Корзинкин?
— Садовников, — поправила Лера. — Да нет, не может, Вася. Как она может быть с ним связана? Она в политике не работала никогда, если только на каком-нибудь приеме познакомилась…
— На каком-нибудь приеме она одна не бывает, а если бывает, то мне потом все рассказывает, — сказал Артемьев мрачно. — Про Садовникова она точно никогда не рассказывала.
— Ну вот видишь…
— Да ничего я не вижу!..
Она уехала к первому рейсу, около шести часов, а Артемьев, помаявшись по отелю, который поутру зажил обычной веселой и деятельной жизнью, поднялся в Мелиссин номер.
Он понятия не имел, как станет ее искать, но все же понимал, что любые поиски придется отложить хотя бы часов до девяти, когда начнут работать «организации». Какие именно «организации» должны начать работать, он тоже осознавал не слишком отчетливо.
В номере, где с ночи оставались задернутыми плотные шторы, он первым делом распахнул их, раздвинул в разные стороны, потому что мрак в душе и еще в комнате был невыносим. За окном оказался круглый скверик со скамейками, так хорошо и давно знакомый, и золотой купол Исаакил сиял в чистом голубом небе, и деревья зеленели победительно — жизнь продолжается, что бы там ни случилось!
Василий Артемьев посмотрел на постель, расстеленную горничной «на ночь» — с откинутым одеялом, взбитыми подушками и напечатанным на карточке предложением «континентального завтрака». Он никогда не мог взять в толк, что такое этот континентальный завтрак, и Мелисса ему непонятно объясняла, что он чем-то отличается от английского, а в отелях бывают только континентальные и английские!..
На столике лежал
Нет, вчера она ему не звонила. Они поссорились, и она ему не звонила.
Зачем они поссорились?..
Ее любимая сумка с вензелями стояла на полке, и, отложив телефон, Василий заглянул в сумку. Джинсы, водолазка, белье, туфли в пакете, острый каблук прорвал дырку. Зарядник для телефона и запасные очки в замшевом футлярчике — и ничего, что могло бы помочь ему в поисках.
Он вытряхнул все из сумки, разложил на постели, потом замычал сквозь зубы, сгреб все в один огромный ком и затолкал обратно.
Мучительное, как зубная боль, чувство скрутило мозг.
Здесь ее вещи, ее штучки, ее туфли и зубная щетка в ванной, все выглядело так, как будто она никуда не исчезала, — не было только ее самой, и оказалось, что это почти невозможно терпеть.
Невозможно, невозможно!..
Да ладно, сказал он себе. Что ты киснешь! Все будет хорошо, просто потому, что не может быть иначе. Я приказал себе, чтобы все было хорошо, значит, именно так и будет.
Он подошел к окну, вытащил из белой вазы черную виноградину и съел. Виноградина вязла в зубах, как поролон.
Почему нужно ждать три дня, чтобы зарегистрировать пропажу человека?! Почему нельзя начать искать немедленно, прямо сейчас, всех поднять по тревоге, всем раздать описание примет?! Слово-то какое — приметы, как из протокола!
Артемьев еще послонялся по маленькому номеру, потом умылся очень холодной водой и лег с той стороны, где не было откинуто одеяло, чтобы не ложиться на Мелиссино место. Лег и покосился на ее подушку.
Где ты, черт тебя побери?! Где ты можешь быть?! Что случилось с тобой в ту минуту, когда ты вышла из отеля?! Зачем ты вообще из него вышла?! У тебя поднялась температура, вот и лежала бы себе спокойно, нет, понесло тебя куда-то! Почему с тобой вечно что-то случается, стоит только мне отвернуться?!
Он то ли спал, то ли не спал, замерзал от того, что беспокойство ледяной глыбой лежало рядом с ним, как раз на Мелиссином месте, и он даже во сне все время обжигался об него.
Часов в девять, совершенно разбитый, он принял душ, вытерся Мелиссиным полотенцем, поправил на кровати смятое одеяло и вдруг в нише прикроватной тумбочки обнаружил старую-престарую записную книжку в растрепанном переплете, из которой во все стороны вылезали листы с желтыми краями.
Артемьев вытащил пухлую книжку, расстегнул ремешок, которым она была застегнута, и перелистал.
Черт его знает, что это такое было, дневник не дневник!.. Даты стояли какие-то странные, непонятные — десять лет назад, вот как давно Мелисса начала в нем писать! Почерк у нее тогда был совсем другой — тоненький, неуверенный, как будто она долго раздумывала над каждым словом и выводила его с трудом.
На первой странице после записи «Людмила Голубкова, общий отдел Министерства иностранных дел, ведущий специалист, телефон 2-12-21» было начертано: «Ты проклянешь в мученьях невозможных всю жизнь за то, что некого любить!»